— Никогда не слыхал о компании. Я только сегодня вечером приехал в Рио-Мартильо. Что за компания?

— Сахар, — ответил тот. Затем неподвижно застыл в темноте и медленно произнес: — Entonces [60]зачем ты приехал в Тапиаму? Тут не любят миллонариос,ты в курсе?

Догадавшись, что так на побережье презрительно именуют американцев, фотограф проворно солгал:

— Я датчанин, — но, чувствуя, что голосу недостает убедительности, поспешил добавить. — Мы будем еще по грязи идти или можно обуться?

Лодочник снова двинулся вперед.

— Вымой ноги в кантине,если хочешь, — бросил он через плечо. Через минуту они оказались на месте: прогалина в полумраке, с десяток хижин из пальмовых листьев с одного конца, что-то вроде погрузочной платформы с другого, пустая ночь и водная гладь позади; на полпути между помостом и скоплением хижин — кантина,просто большая хижина без передней стены.

Внутри горел тусклый свет; не доносилось ни звука, только лягушки со всех сторон, и время от времени рваный скрежет в ветвях высоко над головой.

— Почему тут открыто в такой час? — спросил фотограф. Лодочник остановился посреди прогалины и быстро подтянул кальсоны.

— Дон Октавио заправляет с шести утра до шести вечера. Его брат — с шести вечера до шести утра. Компания отпускает людей с работы в разное время. Они приходят и тратят тут свои паго.Здесь им нравится больше, чем дома. Меньше москитов.

Быть может, фотографу только показалось, что в голосе человека сквозила горечь, когда тот произнес последние слова. Они пересекли прогалину и вошли в каптину.

Пола не было, земля посыпана белым песком. В дальнем углу по диагонали вытянулась дощатая стойка. Чадила керосиновая лампа, у стойки пили два человека. Повсюду разбросаны деревянные ящики, — одни вертикально, уставленные пустыми пивными бутылками, другие валялись на боку, вместо стульев.

— Muy triste, [61]— заметил лодочник, оглядываясь по сторонам. Потом прошел за стойку и исчез за дверцей в стене. Кроме двоих у бара, которые прервали свою беседу и уставились на фотографа, никого не было. «Если сомневаешься — говори», — велел он себе, приближаясь к ним, хотя, когда открыл рот, чтобы сказать «buenas noches», до него дошло, что верно было бы и «если сомневаешься — молчи», поскольку он не заметил на их лицах ни малейшей перемены. Еще секунды три они разглядывали его и лишь потом откликнулись, почти в один голос. У этих двоих не было ничего общего, заметил фотограф: один — солдат в форме, индеец лет восемнадцати, другой — изможденного вида мулат, штатский, неопределенного возраста. А может, — эта мысль возникла у него, когда он с деланной небрежностью облокотился о стойку, — теперь, когда он вошел в кантину,их объединила неприязнь. «Ну верно, я ведь босой, и мои туфли в грязи", — подумал он.

— Hay alguien? [62]— вслух сказал он стене из пальмовых листьев за стойкой. Двое не возобновили свою беседу, не продолжили разговор с ним, и больше он в их сторону не смотрел. Вскоре открылась дверца, протиснулся толстяк. Застыл, облокотившись на стойку и выжидающе подняв брови.

— Мне кумбиамбу, — сказал фотограф, вспомнив название популярного на побережье напитка, травяной настойки, славящейся своим коварством.

Питье было противным на вкус, но крепким. Второй стакан показался не таким неприятным. Фотограф прошел в открытую часть кантиныи сел на ящик, посматривая в расплывчатую ночь. Двое у бара вновь заговорили вполголоса. Вскоре от помоста на прогалине появились пять человек; забрели внутрь и остановились у стойки в ожидании выпивки, посмеиваясь. Все были черные и, как и лодочник, — в одном исподнем. Тотчас же из дверцы за стойкой появилась золотозубая мулатка и подошла к ним. Почти сразу же заметила сидящего в одиночестве фотографа и, уперев руки в бока, пританцовывая, направилась к нему. Подойдя, присела рядом, ухмыляясь, и протянула тонкую желтую руку, чтобы расстегнуть ему ширинку. Его реакция была мгновенной и автоматической: он отдернул ногу и сильно пнул ее в грудь так, что мулатка безмолвно рухнула на песок. Хохот v стойки не смог заглушить ее высокий голос, гневно взвизгнувший:

— Qué bruto, tú! Pendejo! [63]— Вновь положив руки на бедра, она удалилась к бару, и кто-то из рабочих дал ей пива. Фотограф, хоть и не собирался пинать ее, не жалел, что все вышло именно так. Несколько стаканов кумбиамбывроде подействовали: он чувствовал себя отлично. Какое-то время он сидел неподвижно, ритмично постукивая пальцами по пустому стакану. Вскоре вошли еще несколько чернокожих рабочих и тоже расположились у бара. Один принес гитару и принялся ее настраивать, тренькая несколько нот так и не появившейся мелодии. Тем не менее, это была своего рода музыка, и всем она пришлась по вкусу. Деревенские собаки — вероятно разбуженные звуком, — сердито загавкали; до фотографа, сидевшего у входа, их лай долетал очень явственно, и это раздражало. Он поднялся, перешел к пустому ящику у другой стены и прислонился головой к грубо вытесанному шесту, подпиравшему крышу. Примерно в футе над его головой с гвоздя свисало что-то странное. Время от времени фотограф поднимал взгляд и присматривался.

Внезапно он подпрыгнул и принялся бешено отряхивать шею и затылок. Шест позади него кишел крошечными муравьями, их были тысячи: кто-то повесил на гвоздь маленькую раздавленную змею, королевского аспида, и они обгладывали его. Далеко не сразу насекомые перестали метаться по спине; за это время в кантинувошли еще два человека (то ли снаружи, то ли в дверь за стойкой, он не заметил), и сейчас сидели между ним и стойкой лицом к нему. В старике было нечто скандинавское, одноногий мальчик с ангельской внешностью походил на испанца; старик рассказывал что-то смешное, он склонялся к мальчику с большим увлечением и время от времени тыкал ему в руку указательным пальцем, подчеркивая важные слова, а мальчик лишь рассеянно рисовал на песке узоры концом костыля.

Фотограф поднялся; никогда еще он не чувствовал себя так после двух стаканов. «Весьма необычное ощущение», — сказал он себе.

— Весьма необычное, — повторил он полушепотом, направляясь к бару, чтобы заказать еще. Фотограф не то чтобы сильно опьянел, скорее — стал кем-то друтим, человеком, бытие которого разительно отличалось от всего, доступного воображению; его словно выбросило на незнакомый берег, где все чувства оказались совершенно неведомыми. Это не было неприятно: скорее, неопределимо.

— Dispénseme, [64]— сказал он высокому негру в бело-розовом полосатом белье и вернул пустой стакан толстяку. Он хотел посмотреть, из чего делают кумбиамбу,но бармен быстро смешал все под стойкой и вернул ему стакан, до краев наполненный пенистым пойлом. Фотограф сделал большой глоток и присел, слегка повернувшись вправо. Рядом стоял солдат-индеец — кепка набекрень, доколумбово лицо. «Почему в армии делают такие большие козырьки?» — удивился фотограф.

Солдат, похоже, собирался заговорить. «Что бы он ни сказал, окажется оскорблением», — предупредил себя фотограф, надеясь, что потом ему удастся сдержать злость.

— Вам тут нравится? — спросил солдат. Его голос был вкрадчив.

— Es simpatico. Да, мне нравится.

— Почему?

Собаки подошли ближе; смех теперь заглушался их лаем.

— Вы не знаете, зачем они повесили мертвую змею на стену? — безотчетно спросил фотограф, а потом предположил, что просто решил сменить тему. Но солдат, как он и боялся, оказался занудой.

— Я спросил вас, почему вам нравится эта кантина, —допытывался он.

— И я ответил вам, что тут simpatico. Разве этого мало?

Солдат откинул голову и высокомерно посмотрел на фотографа.