— А твой дедушка еще жив? — спросила я у ребенка с иссиня-черными волосами.

— Да-да. Когда война закончилась, он переехал сюда и построил много домов. Очень больших домов. Я очень люблю моего дедушку. А ты тоже любишь своего?

Рядом с нами Гитл читала Блими: «…В Японии из вежливости снимают обувь перед тем, как войти в дом».

— Мадам, — спросила Гитл, обернувшись ко мне. — Китайцы ходят без туфель по полу?

— Японцы… Да, они ходят босиком.

— Но нельзя ходить без обуви по дому!

— Почему, Гитл?

— Только у мертвых… (И она произнесла скороговоркой несколько слов на идише, несколько слов, которые защищают.) Только у них ноги босые. Когда человек умирает, с него снимают туфли, а на тех, кто жив, их оставляют! Вот ты, например, снимаешь туфли, чтобы ходить?

Хадасса, самая младшая в классе, любила только штрумпфов и особенно штрумпфетку. «Штрумпфетка красивая, да, мадам?» — повторяла она мне несколько раз в неделю. Когда Хадасса выбирала книгу, то спрашивала у меня: «А в книге есть Гаргамел?» — потому что Гаргамел пугал ее, и она объясняла мне, что лучше бы его не было, иначе он однажды съест маленького штрумпфа, и штрумпфетка будет очень опечалена, что у нее больше нет малыша. Хадасса входила в мир синих человечков, как вошла впервые в класс: слабенькая, перепуганная. Про Мартиновслишком трудно читать, так много слов, мадам, но картинки, о, картинки — другое дело; они такие красивые, я очень, очень хотела бы рисовать так.

По просьбе одной двенадцатилетней девочки я поставила на полку коробку, полную фломастеров и белых листов. Ученицы, быстро выбравшие себе любимых персонажей, таких, как Клиффорд, Снежная королева, Карамель, обожали рисовать и раскрашивать их, записывая имена. Частенько какая-нибудь ленивица спрашивала:

— Мадам, я уже читала три книги, можно мне рисовать?

— Я прочитала.Да, можно.

Хадасса, нерадивая читательница, предпочитала рисовать большими фломастерами, которые брала в руку по два сразу, чтобы изобразить порывы ветра в небе. Она рисовала как попало штрумпфетку с младенцем, девочку в платье с воланами по имени Лили, это было ее любимое имя после того, как она услышала историю «Лили любит жизнь». Эта хрупкая девочка не знала о чудовищах под кроватью, зато не выносила несчастья, плохих новостей и всего, что хоть отдаленно напоминало Гаргамела. Она часто рассказывала, что на улице полно злодеев «да, гоев, людей, которые не евреи, они похищают таких детей, как мы. Моя мама так сказала, вот почему мы никогда не гуляем в одиночку». Однажды, заметив, что она в своей тетради по математике пишет имя Лили, я решила спросить, назовет ли она своего ребенка этим именем, ответ был категоричным, даже резким: «Мадам, мы должны давать детям имена тех, кто уже умер». Имя девочки принадлежало когда-то ее тете, скончавшейся в одном из лагерей в Польше, и оно означало, сообщила она мне доверительно, «Скрытая красота».Придя из школы, я попыталась узнать поточнее и обнаружила следующее: Хадасса, цветущий мирт.Мирт, цветущее дерево или куст с жесткими листьями, и я подумала, что ее имя похоже на нее. Одиннадцатилетняя девочка, а перед ней — шестьсот тринадцать заповедей Торы.

Омыв руки, ее супруг накинул молитвенный платок, прикрепил на лбу и на левой руке две коробочки из черной кожи, повернулся в сторону Иерусалима, прочитал, сдвинув ноги, утреннюю молитву и возблагодарил Бога за то, что не был создан женщиной. Лежа, она с минуту смотрела, как он молится, затем, потупив взгляд, прочитала историю творения…

Услышав шаги, она направилась в прихожую и закрыла дверь за мужем, который, как каждое утро, пошел, по обычаю, совершить ритуальное омовение. Затем она дочитала свою молитву, воздав хвалу Господу за то, что он сотворил ее «по воле своей».

На острове еще рассветало. Разливался бледно-розовый свет, а был уже ноябрь. Женщина легко позавтракала в пеньюаре, повернувшись в сторону хвойных деревьев сада. Со времени свадьбы и переселения в новый дом она иной раз позволяла себе вот так помечтать, замерев и сложив руки над фаянсовой чашкой, которую приходилось подогревать несколько раз. Когда ей исполнилось двенадцать, мать стала отчитывать ее за столь задумчивый вид, предосудительный для девочки, которой пора было искать мужа. Но годы шли, и мечтательность усугубилась хронической усталостью. По советам раввина девочка-подросток должна была вдвое усерднее читать молитвы, не прибегая к Талмуду, потому что слишком образованная девочка — не лучшая партия. Чтобы не допустить слухов о ее патологическом состоянии, стали говорить о том, что у этого ребенка хрупкое здоровье, как у ее тети Сары, которая вышла замуж в Иерусалиме за хорошего человека и родила восемь здоровых детишек.

Прикрыв лоб вуалью с тонкими полосками, она пошла наряжаться к празднику Опшерниш. Отмечали третий день рождения ее племянника, и рано утром, перед тем как отправиться в синагогу, он впервые надел шарф с бахромой. Его заботливая мать взволнованно смотрела, как он покидает дом и навсегда — мир женщин. После утренней службы маленький Тувье должен был побывать у раввина, чтобы тот остриг ему голову, позаботившись о сохранении длинной пряди волос для его матери, которая положит ее на хранение в резную шкатулку. Остальные волосы будут сожжены, чтобы Тувье на смертном одре не пришлось идти искать их, прежде чем переселиться в иной мир.

Женщина вздохнула. Она проведет день со своими сестрами и их детьми, должна будет скрывать, как монотонно проходят ее недели, успокоить их относительно своего здоровья, да нет, по-прежнему не беременна, да, очень бледна, но ничего страшного, осенью так пасмурно. Она поднялась на второй этаж, застелила кровати в супружеской спальне. Затем остановилась перед зеркалом в коридоре, распахнула пеньюар, отметила худобу, плоский живот, тоньше хлебных лепешек без дрожжей. Пересчитала ребра, притрагиваясь пальцем к каждому из них, опустила голову, оглядела свое тоненькое тело, затем сняла полосатую вуаль, осмотрела форму своего черепа, его четкие линии. Медленно провела руками по стриженым волосам. Присев на козетку у своей кровати и приподняв ноги, натянула чулки телесного цвета и засомневалась, разглядывая два платья, затем выбрала то, что потеплее, надела его, застегнула пуговицы до шеи, достала витую цепочку и повесила ее сверху так, чтобы было видно. После этого она осмотрела парик, уложила несколько прядей расческой с широкими зубчиками и укрепила его на голове. Выбирая повязку или шляпку, она не нашла ничего такого, что ей понравилось бы этим утром. Тогда она сверилась с ручными часиками и решила наведаться в шляпный магазин перед тем, как идти за покупками для сестры.

Ее тетя Тирца Горовиц встретила племянницу с распростертыми объятиями, поинтересовалась, как поживает муж, родители мужа, потом предложила ей посмотреть новинки, доставленные из Бруклина. Племянница пощупала шапочки, повязки, вуали, тюрбаны, кругленькие шляпки, потрогала мягкие, жесткие, бархатные, хлопковые экземпляры и засомневалась. Шляпки из шерсти, одноцветные, расшитые жемчугом, блестками, из тканей с рисунком… Она перебрала их с десяток, после чего решила полностью покрыть свой парик шелковой вуалью нефритово-зеленого цвета. Покрыла ею голову целиком, оставив снаружи каштановую челочку, выслушала комплименты в свой адрес, затем булавками закрепила вуаль на весь день. Дожидаясь счета у кассы, она бросила взгляд за окно и увидела, как он переходит улицу — руки в карманах, мягкая походка, непокрытая голова, причесанная ветром. Задрожав, она достала купюры, после чего тетушка проводила ее, прошептав: «Храни тебя Бог». Охваченная волнением, женщина направилась к Парковой аллее. Устремилась в юго-западную сторону, приковав взгляд к тротуарам и зажав локтем сумочку. Не переводя дыхания, миновала Сен-Виатер, еще ниже склонилась к своим лаковым туфлям, ускорила шаг, понеслась во весь опор, добежала до сквера, остановилась. Несколько секунд отдувалась, прижав руку к груди, и, прислонившись к намокшему дереву, восстановила дыхание. Потихоньку выпрямилась. Потрогала вуаль указательным и средним пальцами. Осмотрела куртку, юбку, поправила плечики, взяла сумку за ручку, пошла прямо.