Хадасса согнула спину и втянула голову в плечи.

Я боялась, как бы в дверях не появилась директриса и не узнала, каков предмет нашей дискуссии, за что я непременно удостоилась бы предупреждения. Я объяснила, что лучше нам прекратить этот разговор, но Ити, Блими и Гитл взмолились. Я уступила, позволив им продолжить с условием не излагать всего, а также говорить тихо, чтобы не потревожить другие классы.

— Мадам! Я расскажу, что такое Суккот, — прошептала Блими от двери.

В свою очередь и я заговорила шепотом (что рассмешило ее):

— А! Праздник шалашей!..

— Так ты знаешь, — произнесла Перл с сомнением.

— Да, совсем немного, — ответила я, и в классе раздался гул.

Блими, сидевшая на одном стуле с Гитл, передала секрет ей на ухо, не сводя с меня глаз. Оставшись одна, Хадасса сидела, склонившись к парте и закрыв руками лицо.

— Скажу тебе больше, — продолжила Блими, приподняв плечи, как будто это помогало ей приглушить голос.

Класс затих, прислушавшись.

— На Суккот, это еще один праздник в большие каникулы, мальчики и папы сооружают под деревом или на балконе сукку, такой деревянный шалаш для угощения. А мы вместе с мамами развешиваем бумажные украшения и прикрепляем яблоки к веточкам на крыше. Частенько на кусочки яблок кладут сахар, и это очень вкусно. В сукке всё едят с медом, даже булочки с изюмом. (Брови взметнулись у нее на лбу, и девочка еще больше приглушила голос.) Мой отец говорит, что если наешься очень сладкого, то в следующем году будешь особенно счастливым, он даже смазывает капельками меда углы дома!

Пухленькая девочка слегка наклонилась и поджала ногу, но ей стало неудобно, и она опять поставила ногу на пол.

— Знаешь, сукка — это что-то вроде кухоньки, только вся из дерева, и мы приносим тарелки, стаканы, рассаживаемся как бы вокруг стола. Иногда папы даже спят там. В Израиле бывают шалаши на семь дней, но здесь — на восемь. В Израиле это всегда оч-ч-ч-ч-ень весело.

На длинной и резкой ноте прогудел звонок. Дети побежали к выходу — счастливых каникул, мадам, мы вернемся ровно через четырнадцать дней, — и за несколько секунд класс опустел. Я сидела за своим столом, посасывая указательный палец. Когда вошла мадам Леблан, чтобы пожелать мне приятного отдыха, ее взгляд заставил меня обратить внимание на окружающий хаос: разнообразные карандаши на полу, ножницы, соки, соломенные палочки, словари и томики учебника «Бешерель», сваленные грудой на подоконниках. Я машинально навела порядок в классе, затем собрала сочинения моих учениц и положила их в сумку. Мадам Дюбюк, преподававшая в третьем классе, догнала меня на лестнице, чтобы рассказать школьные новости.

— У меня в классе учится такая Лея Франк, у тебя — ее кузина Нехама, в общем, эта девочка — сущее наказание, до предела испытывает мое терпение. После полудня я надолго отправила ее в угол, потому что здесь никто не помогает преподавателям французского наладить дисциплину… Разумеется, к нам относятся как к иностранкам.

Выйдя из школы, мы тут же сняли наши блузы с длинными рукавами; я отвергла ее предложение подбросить меня до метро, и она скользнула в свой вишневый «темпо».

Времени было предостаточно. Ничто и никто меня не ждал. Приятный ветерок ласкал мне грудь. В сознании мелькали образы, голоса, хрупкие фигурки в форменной одежде. Я постепенно привыкала. К этой особой стране внутри моей страны. Училась быть иностранкой, которой предлагают священные исповеди в обмен на свободное время. Думала о Хадассе, девочке с круглыми глазами, разговаривающей так громко. Я решила дойти пешком до своей квартиры, расположенной в пяти километрах к востоку. Пересекая Утремон, я попала в сквер, где насладилась красотой густой листвы деревьев западного квартала. Сидя на скамейке, я разглядывала женщину, в одной руке она несла прозрачный пакет, в котором просматривались скомканная одежда и длинные белые чулки, а в другой — шляпную коробку. Я подумала о подготовке к «Грозным дням», как их представляли себе дети. Осенью община молила Бога о том, чтобы сбросить в морские глубины все грехи своего народа. Царь избранных, оценивающий добрые и злые деяния, готовился записать, подписать и окончательно обозначить судьбу людей на новый год. До последнего вечера Йом Кипура, когда небо закроет свои врата, книги записей были открыты: в первую заносили абсолютных безбожников, которые умрут в ближайшие месяцы, во вторую — истинных праведников, которые проживут весь год, в третью — сомневающихся, судьба которых будет определена через десять дней после наступления нового года.

Я глубоко вздохнула, встала и пошла в сторону Майл-Энда. У перекрестка на Парковой аллее повстречала подругу, выходившую из спортивного центра. Мы вместе направились к Сен-Виатер, решив купить кое-какие продукты в хорошей лавке, где она работала неполный день, после чего я проводила ее до квартиры, расположенной на углу переулка. На залитом солнцем балконе третьего этажа я откупорила бутылку мерло, а она в это время сообщила мне прогноз погоды, обещавший резкое падение температуры на следующий день. Взяв предложенную бутылку, она наполнила вином свой бокал, рассмеялась, пригубила и подтвердила, что вино великолепное. А я достала из сумки работы моих учениц.

В то время, как с одной стороны Парковой аллеи люди праздновали последние дни Суккота, напоминавшие об Исходе детей Израиля в пустыню и кочевой жизни в хижинах, торговцы восточного квартала опасались больших холодов. Фальшиво насвистывая аллегрето Бетховена, Шарль, любивший мастерить, измерял, вырезал пластиковые прямоугольники и кромки, чтобы заделать щели в окнах и у входа в заднюю комнату магазина. Взгромоздившись на трехногую табуретку, Ян записывал на дощечках цены лука-порея и брюссельской капусты. Две кумушки вошли около часу, обсудили домики евреев, оборудованные на балконах, потрепали Шарля по щеке, затем купили сельдерея, моркови и шалфея, чтобы приготовить соус для спагетти. Потом позвонил друг Шарля и пригласил его и Яна в День благодарения, когда лавка будет закрыта, совершить прогулку в Эстрию. Яну идея показалась увлекательной, затем и Шарль одобрил ее. После записи цен и заделывания щелей в лавке бакалейщики навели порядок в задней комнате, приняли несколько заказов на продукты, до блеска протерли стекла холодильных бачков, немного поболтали с цветочницей Ниной, которая пришла занять уксусу, и долго проговорили со стариком, хорошо знавшим мать Шарля, красавицу мадам Ривар, уехавшую в Африку и так и не вернувшуюся: старик интересовался, есть ли от нее известия.

Когда прозвонило полдень, над рекой поднялся ветер, задул со стороны порта, разразившись грозой. Ян, привлеченный нарастающим гулом, приблизился к витрине и увидел оттуда, как опрокидываются бачки для отходов, а цветочница Нина бегает то на улицу, то обратно с ведрами в руках. Жаркое лето полностью поглотила осень, дождь лил стеной в то время, как наступал самый трудный, самый долгий час наплыва транспорта у Лавки, на углу Ваверли. Все приезжали одновременно, в промокших костюмах и ботинках. Толкались, протягивали пакеты, забирали мелочь, лица и руки мельтешили вперемешку, все спешили, выбирали овощи и фрукты наугад, самые крупные, самые блестящие, и не важно, от воска они блестят или от того, что привезены из Флориды. Где гранатовый сироп? А у вас есть лаймы? Шарль и Ян бегали, подсчитывали и упаковывали, пока дети дожидались в семейном автомобиле новой марки, ссорились, что наверняка предвещало стычки на обратном пути, и это раздражало отцов, уставших к тому часу дня, когда возвращаются из конторы, снимают галстук, расстегивают ворот рубашки и усаживаются в удобное кресло.

Рука в перчатке придерживает дверь, которая без конца открывается. И вот молодая женщина вытирает свои сапожки о закруглившиеся края уже намокшего красного коврика, затем — одно движение, и ее зонтик уже стоит в длинной терракотовой подставке. В черной фетровой шляпке, продвигаясь спокойной, непринужденной и изящной походкой, которая не задерживает взгляда и не привлекает неподобающего внимания, она подходит к витринам, где стоит Ян. Снимает и убирает перчатки в маленькую дамскую сумочку, украшенную искусственными рубинами, затем поглаживает кожуру фруктов, завернутых в шелковистую бумагу. Среди груш и лимонов клиентка выбирает яблоки с горы Сент-Илер, первые яблоки нового урожая, красные яблоки, зеленые внутри, кладет дюжину в сумку, рассматривает другие продукты и молча переступает через деревянные планки. Вот уже несколько дней каждый вечер она разрезает яблоки на четвертушки, осыпает их белым сахаром, укладывает на крышу сукки или подает гостям, мужчинам в шелковых накидках. Затем она замечает витрину с авокадо, оценивает их, ощупывает, колеблется, не берет ни одного, полагая, что еще вернется к прилавку. Ей нравятся деревянные витрины, галогеновые лампы, классическая музыка, а также красный коврик у входа. Она ни о чем никого не спрашивает: появляется, входит, трогает, покупает, не поднимая глаз и не глядя на людей. Она элегантна, носит длинную одежду летом и зимой, кожа у нее всегда прикрыта, будто уязвима, а на отложной воротничок кофточки ниспадают густые волосы, постриженные в каре. Редкие женщины из ее окружения заглядывают в Лавку на углу Ваверли, потому что на Парковой аллее есть супермаркет кошерных продуктов специально для них, который вполне их устраивает. К тому же там они знакомы с торговцами, женами торговцев, и им не приходится говорить на французском языке, который они учили лишь в начальной школе на улице Доллар. Женщина зажимает свой кошелек под мышкой и медленно направляется к витрине, где ждет Ян.