В сквере утопающий в воде пожелтевший газон приятно пах весной и вместе с тем снегом, последним, все еще неизбежным снегопадом. Сидя на одной из скамеек, поставленных вокруг бассейна, Двора склонилась над письмом, написанным на достаточно плотной бумаге, противостоящей разгулявшемуся к четырем часам ветру. Она читала, перечитывала, бормотала про себя какой-то вздор. Час назад Двора подошла к кассе, чтобы оплатить апельсины. Все происходило, как обычно, они долго смотрели друг на друга, и боялись, и обоим до безумия нравился этот страх. А потом Ян сунул в пакет с фруктами ярко-розовый конверт и улыбнулся ей. Она схватила пакет с письмом, лежавшим на апельсинах, сказала: «Thank you»,он прошел за нею до красного коврика, обогнал, чтобы открыть ей дверь, и в свою очередь вышел за порог, глядя, как она удаляется по тротуару неуверенной походкой.

Двора услышала приближающиеся голоса. Голоса девочек из школы, мешавших идиш с французским. Обернувшись, она заметила рядом с детьми учительницу с длинными, до талии волосами, и взгляды двух женщин встретились. Учительница узнала элегантный берет дамы, неподвижный парик, стрижку каре, какое-то мгновение пристально смотрела на нее, представила себе безмятежную жизнь этой женщины, а рядом с нею мужчину с закрученными пейсами, который никогда ее не покинет. Двора разглядела своих кузин Нехаму и Хадассу, скомкала письмо и сунула его в карман своей черной куртки, затем наклонилась всем телом вперед, надолго спрятав лоб в коленях. Девочки не могли приступить к играм, учительница позвала их, группа пересекла и покинула сквер. Двора замешкалась, медленно выпрямилась, огляделась, успокоилась, достала письмо, расправила и перечитала его.

Он назначал ей встречу завтра вечером, напротив бассейна, он придет в двадцать тридцать. Он хотел поговорить с нею, будет уже темно, никто ничего не увидит, никто не узнает, приходите, прошу вас, приходите, когда настанет ночь, я буду говорить очень тихо, вы сможете хранить молчание, ничего не отвечать, только побудьте здесь, рядом со мной, на скамейке между двумя тополями, пожалуйста, приходите, я буду ждать вас.Пальцы дрожали на ярко-розовой бумаге. И голубые с прозеленью глаза. Она прижала ладонь к груди, представила себе, как побежит по кварталу в полной темноте и с улицы заметит сидящего здесь высокого мужчину, который ждет ее. Прийти, сесть на ту же скамейку и услышать, что он хочет сказать ей.

В этом «колясочном краю» люди всегда находились в промежутке между двумя торжествами, до праздника или после праздника, йом-тов. Когда костюмы для Пурима были убраны в шкафы, начиналась долгая подготовка к Пасхе. В течение недели пасхальных торжеств по библейским заповедям запрещалось потреблять какую-либо пищу, приготовленную на основе дрожжевого теста или связанную с процессом брожения. Между февралем и апрелем матери с помощью бат мицва приступали к кошеризации жилищ.

За несколько недель стены, полы, комнаты, вся мебель, матрацы, подушечки, одежды, шкафы, игрушки и другие вещи должны были быть отмыты кипятком, чтобы избавиться от любого следа закваски. Доставали также пасхальную кухонную утварь и посуду, которую использовали в диаспоре лишь в течение восьми дней ежегодно. По утрам мадам Адлер рассказывала историю Исхода, от страдания в египетском рабстве до Божественного вмешательства, восстановившего достоинство еврейского народа. Великое чудо, переход Красного моря и шествие по пустыне до страны, изобилующей медом и молоком, излагалось, вдалбливалось в головы, пересказывалось.

В гимнастическом зале был заказан легкий завтрак для начальных классов, чтобы отметить окончание четверти и начало каникул. Мацы, символизирующей еду в пустыне и пасхальную пищу, не было, только воздушная кукуруза, конфеты, фруктовые соки, мандарины, изюм, сырные палочки на гренках, йогурты. Дети кидались к столам, а в это время преподавательницы французского сбивались в группы, чтобы обсудить планы на каникулы. Прохаживаясь, я наблюдала за Хадассой, которая поглощала пирожное с кремом, стоя рядом с сестрами Мирьям и Дворой. Одинаково нежная белая кожа, жилки на всех лицах и великолепные ресницы. Кругом бегали ученицы, держа в руках сладости. Некоторые доставали длинные резинки и прыгали через них перед тем, как приступить к новой порции воздушной кукурузы. Гимнастический зал быстро превратился в площадку для игр и лакомств, где приподнятость настроения выливалась в крики, падения, прыжки.

— Через несколько дней наступает Песах, ты знаешь, что такое Песах?

— Пасха, — перевела я для Малки.

— Да, она знает! — дала отпор Ити. — Мадам берет в библиотеке книги о евреях, она знает о нас очень много всего.

«Скрытая красота» подошла с надутыми губами.

— Что случилось, Хадасса?

— Больше нет фруктового йогурта.

Девочка скрестила руки на животе, топнула ножкой и приготовилась заплакать.

— Пойдем со мной, давай посмотрим, — предложила я.

Она пошла за мной, нижней губой прикрыв верхнюю. Мы поискали на каждом столе, под грудами пластиковых тарелок, за корзинами с мандаринами, около соков, в коробках. Нет, и правда, йогурта больше не осталось.

— Но посмотри сюда, — попытала я счастья, — натуральный йогурт, он очень вкусный.

— Нет, я его не люблю. Мне нравится фруктовый.

— А вот пакетики с сахаром, мы положим его в йогурт.

И, не дожидаясь ответа, я насыпала сахар. Взяла пластиковую ложечку, размешала его и протянула ей.

— Нет, мадам, я не могу взять твою ложку. Я должна взять другую, потому что ты дотронулась до пищи.

— Вот тебе другая… Держи.

Девочка попробовала. Едва коснувшись йогурта языком, она воскликнула:

— Бррр… гадость!

— Хорошо, так возьми что-то другое, остались сырные палочки.

Направившись к соседнему столу, Хадасса столкнулась с Гитл, которая смаковала свой фруктовый йогурт, и, повернувшись ко мне, пожаловалась:

— Посмотри, что у нее!!!

Гитл преспокойно продолжала лакомиться своим фруктовым йогуртом, медленно поднося ко рту полные ложечки, и вскоре поскребла дно маленького стаканчика. Хадасса не сводила с нее глаз. И вдруг… да, Хадасса превратилась в дикую, завистливую и глубоко обиженную девчонку. Бунт словно вырвался из кровавой раны в сердце. Прицелившись пальцем в Гитл, она закричала:

— Я УХОЖУ В ДРУГУЮ ШКОЛУ! Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ПРИДУ СЮДА И НЕ УВИЖУ ДЕВОЧЕК!

И Хадасса с посиневшим и покрасневшим лицом выбежала из зала, не поцеловав мезузу. Удивленные ученицы посмотрели на меня, затем, набрав еды в буфете, отошли и сели в том углу гимнастического зала, что был предназначен для старших девочек из начальных классов.

— Хадасса… Хадасса…

Она сидела на своем месте, уставившись в кожаные туфли, засунутые под парту. Я остановилась около парты Ити и долго наблюдала за Дасси, не зная, как ее утешить. Мне хотелось, чтобы она обняла меня, а я сказала бы ей: давай уйдем отсюда, надень свое голубое пальто, не снимай туфель, согласна, пошли, я понесу тебя, чтобы ты не промочила своих маленьких ножек, я отнесу тебя ко мне домой; в моем холодильнике у меня есть большая банка клубничного йогурта, если его встряхнуть, он становится розовым, мы сядем в кухне, залитой солнцем, я подам тебе большую чашку, и мы тихо поговорим, да, у меня есть книги о голубых человечках и Мартине, совсем новые, десятки книг для тебя; а после угощения мы сядем на мою кровать, а лучше приляжем, и ты положишь голову мне на грудь, а я буду читать тебе книги, одну за другой, с выражением. Дасси, почему ты так плачешь?

Рыдания усилились. Девочка вздрагивала, склонившись к поверхности парты, ее костлявые плечики передергивались, как камешки, скатывающиеся в реку. Недовольная гримаса, вздохи, круги вокруг заплаканных глаз и спутанные волосы.

Когда дверь закрылась, женщина села на козетку, уже подвергнутую полной кошерной чистке. Ее супруг мог вернуться завтра, все комнаты и вещи были безупречно стерилизованы. Она сделала покупки для пасхальной ночи, горькие травы, символизирующие горечь жизни евреев, пленников египтян, фруктовую пряную смесь, обозначающую глину, используемую рабами для изготовления кирпичей, и мацу, напоминающую, что потомки Авраама бежали из страны фараона, не успев дождаться, когда поднимется тесто для их хлеба. Она сидела некоторое время неподвижно, потом пошла подогреть чаю, поднялась наверх, чтобы взять ярко-розовое письмо, поднесла его к сердцу, спустилась, съежилась на диване, перечитала каждую фразу, еще и еще. Когда пробило восемь тридцать, Ян уже входил в сквер.