Я поднял вверх руки.
– Только в меня не целься.
– Смотри, – она оттянула крепким, наманикюренным ногтем проволочное ушко, открутила его. Пробка так впечаталась в потолок, что я ошеломленно вздрогнул, испугался, как бы она рикошетом не прибила меня. Прошла микросекунда, прежде чем я снова взглянул на Луизу.
Бутылка торчала у нее между ног.
– Шампанский душ.
Луиза дрожала и улыбалась, светлая эспаньолка лобковых волос искрилась капельками шампанского.
– Шампанский душ? – Отродясь о таком не слышал. – Так действительно делают или ты только что это придумала?
– Еще как делают, – она провела пальцем вдоль промежности и смахнула блестящие капельки винной росы. – В полевых условиях, если не знают, когда удастся принять настоящий душ.
Пока она приближалась ко мне, глаза мои оставались прямо на уровне порозовевших от смущения складок кожи, облегавших ее палец, желтоватых и гладких от бразильского притирания.
– Это даже лучше, чем душ, потому что – каково оно, по-твоему, на вкус?
Именно этот вопрос и не давал мне покоя.
– Придется тебе попробовать, малыш.
Она была уже на полке, подползала ко мне на коленях, упираясь ими в постель по сторонам от моего тела. Когда ее бедра коснулись моих щек, я поднырнул навстречу, дыша открытым ртом, чтобы дать ее вкусу запечатлеться на моем языке. Капли шампанского орошали мое лицо, но вкуса я почти не чувствовал, – лишь легкую горечь согретого ее кожей вина. И тут мой язык ощутил густой мускусный запах, – не ладанного мускуса ее духов, но ее собственный. Я лизнул ее снизу вверх, мягкой, толстой частью языка, легонько прищелкнув по самому кончику. Луиза, что-то сладко залепетала наверху, надо мной, немного сдвинулась, словно пытаясь уравновеситься между моими губами и основанием носа.
Переходя площадь Бастилии, Луиза просовывает свою ладонь в мою. Шампанское, которым мы запивали круассаны, подействовало на меня странновато. Подозреваю, что оно пробудило мирно дремавшие в моей крови остатки ночного шампанского. Ощущение совсем не плохое. Я легко шагаю, слушая, как Луиза рассказывает о том, что она чувствовала, когда ее выставило американское агентство. Что ж, она чувствовала себя преданной, это понятно. Однако она уверяет, что к английским манекенщицам там относились с большой подозрительностью, считали их более упрямыми, чем остальные модели. Или, по крайней мере, не склонными к извинениям; не желающими являться по утрам на гимнастику, отказывающимися принимать средства, которые пойдут им на пользу, и никогда не выказывающими искреннего раскаяния в своем поведении прошлой ночью. Хотя за Луизой числится кое-что посерьезнее нежелания извиняться: ее поведение угрожало бизнесу. Она пугала людей.
Существует такой «синдром англичанина-вне-дома» – его можно наблюдать на заграничных курортах и в среде футбольных болельщиков. Луиза так просто родилась с ним.
– Теперь твое агентство хочет, чтобы ты вернулась.
– Это из-за слухов, я превратилась в легенду.
Меня опять пробирает дрожь неловкости. Но Луиза гладит мою ладонь.
– Вернее, мы с тобой.
Ей хочется прогуляться по рю Сент-Оноре. Мы идем параллельно Сене, длинной улицей, проходящей мимо ратуши. Прикосновение Луизы всегда действует на меня успокоительно, это единственный якорь спасения, за какой я в состоянии уцепиться. Я мог бы переживать по поводу других ее любовников и любовниц – Аманды ван Хемстра и, возможно, Этьена, но это такая странная компания, у меня нет никакого отношения к избранникам Луизы – разве только как к светилам, входящим вместе со мною в одно сумасшедшее созвездие. Когда все лишается смысла, когда исчезают правила, поддерживающие в мире порядок, остается два пути. Я склоняюсь к первому, а именно: как следует приглядеться к грязи, в которую обратился мир, и после ступать с осторожностью, чтобы не потревожить еще сильнее те обломки, что от него остались, не разворошить их. Вот я и передвигаюсь с опаской или даже сажусь и оглядываюсь, гадая, куда это вдруг запропали – напрочь – принципы, которые удерживали все на своих местах. Я могу рассказывать себе сказки: случилась война, налетел ураган, или разразился экономический кризис, или просто здоровенная лапища какого-то ублюдка вдруг опустилась с небес и все, к чертям, раздавила. Но я пытаюсь внутренне освоиться с пустотой, не виня ни себя, ни других за беспорядок и не дергаясь, чтобы не напортить еще сильнее.
Второй путь повеселее: вглядываясь в царящий вокруг хаос, воспринимать его не как ландшафт, лишенный каких бы то ни было правил и принципов, но как скопление сверкающих осколков. Хотя нет, не осколков, осколки подразумевают все-таки, будто что-то разбилось. Пусть будет – драгоценных камней. Или даже атомов – некоторые из них, разумеется, смертельно опасны, зато другие безобидны, если только не вступать с ними в реакцию. Атомы цибетина, к примеру, предположительно пахнут нечистотами, но в сочетании с ароматами цветов наделяют духи чувственной пылкостью. Примерно таким, я думаю, видит мир Луиза, никогда не задающаяся вопросами о подразумеваемом его порядке или отсутствии такового, поскольку ей кажется, что все в нем и так хорошо, что он буквально кишит возможностями. Две эти точки зрения выглядят противоположными, однако дело даже не в этом: они полностью несовместимы, и если вы живете, приняв одну, вам даже вообразить не по силам, что существует другая.
Дорогой мы покупаем духи: не научно и вдумчиво, но с глупой поспешностью, как на пожаре. Бросив сумки в отеле «Кост», мы зигзагами бродим по рю Сент-Оноре, переходя из одного бутика в другой. Луиза мотает меня по магазинам, и скоро я забываю, с какой стороны улицы мы начали и откуда вообще пришли, справа или слева. Мы заглядываем и в магазины Ива Сен-Лорана, и в соперничающий с ним YSL Тома Форда, в «Прада», где я покупаю себе скейтборд длиной всего в три дюйма. И повсюду мы пробуем духи, пока не лишаемся способности отличать одни от других. Впрочем, оно и не важно – я-то ведь знаю, какие хочу купить. Хотя и позор, конечно, что, проведя несколько часов на маленькой улочке, мы заскакиваем в магазин «Крид», и я опрыскиваю Луизу «Флериссимо», духами, в которых выходила замуж Грейс Келли, а сам еле-еле улавливаю их запах.
Возвращаясь в отель, мы смеемся. Консьерж вручает мне вместе с ключом записку. Разворачиваю ее, полагая, что она от Осано, желающего узнать, где я проболтался весь день.
Записка гласит: «Агланис Джемс».
Почерк Стэна. Я резко оборачиваюсь – и нате вам, вот он, Стэн, сидит в кресле теплых коричневых тонов, прислонив к нему цветастый свой рюкзачок. Поза его тщательно продумана: ноги перекрещены, подбородок недоуменно подперт пальцем. Но он сразу расплывается в улыбке и вскакивает.
– С прошлого вечера тебя жду, паренек. Ты почему на звонки не отвечаешь?
Я встряхиваю головой. Я ошарашен, но улыбаюсь. И только когда я делаю к нему первый шаг, улыбка моя начинает вянуть. Стэна и реальность нельзя, конечно, назвать близкими друзьями, и все же он напоминает мне о существовании другого мира. И я понимаю: заткнуть этому миру рот с такой же легкостью, с какой я прошлой ночью заткнул рот телефону, мне не удастся.
Слева ко мне приближаются несколько мужчин. Эта заминка мне на руку, я отступаю, чтобы дать им дорогу. Однако они не проходят мимо, а словно слипаются, образуя передо мной сплошную стену.
Один из них произносит:
– Джеймс Гринадж?
Ни единому французу не дано правильно выговорить мою фамилию. Я пожимаю плечами, еще раз обмениваясь взглядом со Стэном. Прямо-таки вижу, как у него начинают шевелиться мозги; глаза Стэна буквально вылезают на лоб, едва он уясняет ситуацию, в которой я разбираюсь не сразу.
Тот же человек повторяет, уже более нетерпеливо:
– Джеймс Гринадж?
– Qui.
– Vous devez nous accompagner, monseur.
– Pourquoi?
– Police. [24]
В руке у него ордер на арест.
