Прибежал хозяин овчарки, тоже схватил поводок и стал оттаскивать от меня своего кобеля. Мы оба крутились, лаяли, пытались освободиться. Терри пришел в ярость. Он поднял руку и стал бить меня по спине поближе к хвосту.

— Оставь его, оставь его, оставь его! — кричал он. Я заскулила и в изумлении уставилась на Терри. Он ударил меня! За что? — Нам надо зарабатывать деньги, — рычал он.

Но, не дослушав его, я уже забыла, что он ударил меня, и вновь стала рваться на волю.

Кобель овчарки скрылся к этому времени, практически вися на цепи.

— Убери ее, идиот! — крикнул, не оборачиваясь, его хозяин.

— Куда? Куда, черт бы тебя побрал? — завопил ему вдогонку Терри.

Где он мог запереть меня, ведь у него ничего не было, кроме улицы. На другой стороне залаял и заскулил еще один кобель, натягивая поводок, и Терри решил, что с него хватит. Накрутив поводок себе на руку, он отвязал его от скамейки и пошел по улице, таща меня за собой.

А я горела одним желанием. В воздухе стоял густой запах отличных кобелей. Что-то должно было случиться. Терри был мертвенно-бледным — он не пил, и мы не заработали денег на выпивку. Время от времени он останавливался и в ярости бил меня концом веревки по спине.

— Глупая сучка! Плохая собака, плохая собака! — приговаривал он.

Все смотрели на нас. Веревка была тонкой, и удары не доходили до кожи, однако я приседала и вертелась от стыда. Но шее все-таки было больно оттого, как он тащил меня.

Мы вышли на Бертон-роуд и поплелись в направлении Ист-Дидсбери. Не знаю уж, куда Терри собирался отвести меня. Где в нашем городе можно было найти место, не облюбованное собаками. А потом случилось то, чего не могло не случиться. Примерно посреди Бертон-роуд я учуяла запах — Друг и Митч! Вот это да! Мне было ясно, что они пока еще не учуяли меня, потому что мы шли с подветренной стороны, однако это было делом времени. А они пахли, да-да, они пахли дикой природой, свежим мясом, мочой и сексом, сексом, сексом! Когда мы завернули за угол и оказались на Кэвендиш-роуд, я могла поклясться, что они тоже учуяли меня и поняли, чего я хочу. Заскулив, я начала скрести лапами землю, и, думаю, Терри догадался, что будет дальше, так как он остановился, все еще держа меня на коротком поводке, и стал оглядываться, пытаясь определить, откуда идет опасность.

Лай Друга я услыхала задолго до того, как увидела его самого.

— Пахучая, распутная, лакомая сучка! — лаял он.

Терри попытался спрятаться и спрятать меня. Он было толкнулся в магазин, но его оттуда выгнали. Да еще я постоянно тянула веревку, отчего Терри злился все сильнее и сильнее. Он до смерти пугал меня своими проклятиями и побоями, однако, перевязав руку веревкой, и не думал отпускать меня. Сначала он свернул на боковую улочку, потом бросился бежать, но куда ему было тягаться с псами? Едва он нырнул в парк, где хотел было переждать какое-то время, как собаки перепрыгнули через стену и явились, будто ангелы с неба.

— Ты прекрасна! — задыхаясь, сказал Митч.

— Течка у сучки! Течка у сучки! — лаял Друг.

Оттолкнувшись от земли, он прыгнул на Терри, который бросил веревку и упал на спину, и Друг встал над ним, большой, серый, грозный. Я была свободна! И даже не оглянулась на Терри. Оба пса обнюхивали меня под хвостом, облизывали мне морду, скулили и улыбались мне. Не больше минуты простояли мы в парке, здороваясь и обнюхивая друг друга, пока Терри, съежившись от страха, полз прочь. Потом он поднялся и побежал, побежал, побежал быстрее ветра — словно не надеялся дожить до завтрашнего дня. И знаете что? Завтра не было, во всяком случае, для такой суки, как я, с двумя отличными псами, не отрывавшимися от моего хвоста, и всем городом, который отдавал себя в мою власть.

— Южное кладбище, — рявкнул Митч, трусивший рядом со мной на коротких, как пистоны, лапах.

— Но не с тобой, — прорычал Друг. — Отстань от нее! Отстань от нее! — орал он.

Подавшись вперед, он ударил Митча по шее, и тот отступил.

— Пойдем со мной, — молил Митч, но мне были безразличны его мольбы.

Зачем он мне? Я предпочитала Друга. Посмотрели бы вы на его нечесаную серую шерсть, на черные глаза, большой рот! Мне хотелось, чтобы он залез носом мне под хвост, хотелось почувствовать его язык, его живот на моей спине.

— Пойдем со мной, со мной, Леди, — скулил Митч.

Но мы уже забыли о нем, хотя отошли недалеко — я все время останавливалась, ведь до Южного кладбища было еще ой-ой-ой сколько!

— Здесь, здесь, здесь, сейчас, сейчас, сейчас! — просила я.

— На дороге? — рассмеялся Друг.

— Где угодно. Мне все равно! — пролаяла я.

— Все будет! — ответил он. — Подожди, и сама увидишь. Идем — делай, как я говорю, и потом сама поймешь почему!

— Останься со мной! Со мной! Я сделаю это где хочешь! Ты лучшая сука на свете! — кричал Митч.

Я уже была готова ответить на его зов, отдаться ему — тогда я отдалась бы даже соседскому коту, до того я была на взводе. Однако Друг про-; сил меня бежать с ним, гнал меня, подталкивал, и мы пересекли большую улицу, потом бежали по задворкам, сквозь живую ограду вокруг кладбища. Наконец показались могилы. Мы были в современной части кладбища, где по гравиевым дорожкам ходили люди, сажали цветы, ставили цветы в вазы и молились, но нам было не до них. В моей памяти осталась старуха в резиновых перчатках, она стояла на коленях и держала в руке лопатку, лица людей, смотревших на нас, когда мы пробегали мимо ухоженных могил.

— Кыш, кыш! — говорила старуха, стоявшая на коленях.

Неподалеку остановился Митч, с ревностью следивший за нами. Мы с Другом сделали несколько кругов вокруг друг друга, пока он не пристроился сзади, не влез на меня и не вошел в меня. А потом — ой! Здорово-здорово-здорово-ЗДОРОВО!..

И запах кролика?

Знаете? Я дважды теряла девственность — в первый раз, когда была девицей, и во второй, когда стала сукой. Вряд ли много женщин могут сказать о себе то же самое!

В первый раз это было с Симоном. Мы очень долго планировали сие событие — где, как, какие противозачаточные средства использовать, и так далее. Мы с Энни договорились по возможности одновременно перейти через черту. Во-первых, и это не самое важное, нам было интересно, с кем это случится раньше, но самое важное было другое, мы хотели расстаться с девственностью до того, как нам исполнится шестнадцать лет. Быть девственницей в шестнадцать казалось нам чуть ли не позором. Словно ждешь разрешения — отец стоит в изножии кровати с секундомером в руке. «Отлично, скоро будет шестнадцать… 5,4,3, 2… еще немножко… 1! Старт!» Собственно, нет ощущения, что задействовано твое тело, если кто-то другой говорит тебе, когда пора или не пора. Это понятно?

Мы собирались совершить это в большой двуспальной кровати, однако две доступные нам двуспальные кровати принадлежали родителям — вряд ли кому-то захочется начинать взрослую жизнь в кровати родителей! Нет уж, спасибо. С другой стороны, мне не светило делать это на заднем сидении машины или, дрожа от страха, в парке.

Сколько всего было переговорено Энни и мной. И вправду, я больше говорила об этом с Энни, чем с Симоном, который зациклился на том, что я, мол, все решила за него. Не то чтобы ему не хотелось, просто ему не нравилось, что все выходит по-моему, словно я готовлю себя к суровому испытанию, которое пытаюсь обставить с максимальным комфортом.

— Я теряю, ты обретаешь, — говорила я.

— Ну уж нет, — возражал он.

Почему же «нет»?

— Разве у тебя нет преимуществ передо мной?

— Ну да, да, я ничего не говорю. Ха! Ха! Ты же знаешь меня — мне просто очень хочется, — смеялся Симон.

Он всегда смеялся, если сомневался. Меня это почти не раздражало. Собственно, подобная точка зрения уже устарела — будто он собирался сделать что-то мне, а не со мной. Словно я была жертвой, а он, скажем, врачом. Но вел он себя, черт бы его побрал, по-джентльменски. И думал только о том, как бы мне угодить, как бы не сделать мне больно, но никак не мог соединить заботу обо мне с желанием доставить удовольствие себе.