Джулия обычно посмеивалась надо мной и говорила, что я мучаю бедного щенка, но Эду-то нравилось. Иногда он мог быть совершенно невыносимым младенцем. Бог знает сколько времени я потратила, пытаясь завернуть его в подгузники, которые он постоянно сжевывал. Как-то моя подружка Энни принесла пачку новых тоненьких подгузников, которые им доставили по почте. Это был очередной бесплатный образец, потому что мама Энни за год до того родила еще одного ребенка, и с тех пор им постоянно что-то присылали. Нам пришлось очень потрудиться, чтобы напялить на Эда подгузник, и потом мы стали с нетерпением ждать, когда он пописает.
— Я поменяю ему подгузник, — заявила Энни, — ведь это я принесла его.
Естественно, я заявила, что пусть подгузники ее, но щенок-то мой.
— Вот поэтому-то он и не писает, — сказала Энни.
Пришлось предложить ей переодеть его, если он покакает, но она отказалась от этого, тогда я сказала, что тоже пописаю, и на этом мы поладили. Но тут пришла мама и положила конец нашим играм, боясь, как бы щенок не привык писать дома. Однажды днем Эда случайно закрыли в моей спальне, и он отгрыз голову кукле Габби. За это я отшлепала его и заперла в шкафу, но он там так лаял, что я готова была выпрыгнуть из окошка. Не знаю уж, как взрослым удается растить детей, не знаю, сколько сил им надо, чтобы отшлепать своих отпрысков или наказать как-то иначе. Пусть даже это необходимо, я бы не выдержала. Я и со щенком-то чувствовала себя ужасно виноватой.
Я думала: ну вот, теперь я собака и мне не придется чувствовать себя виноватой, если только Друг сказал правду. Если это не бахвальство! Так гораздо легче растить малышей.
Когда Эду исполнилось три года, он исчез, и мы не нашли его. Адам частенько дразнил меня, рассказывая, будто видел Эда спящим на обочине. Как говорится, я выплакала себе все глаза, но втайне была довольна, потому что перестала им интересоваться. Он стал взрослым, и это мне не нравилось.
Не нравилось мне и гулять с ним. Пропал и пропал, какое мне дело? Я разлюбила его. Разве не ужасно вот так разлюбить, и только потому, что любимое существо выросло? Знаю, он был всего лишь псом, и все-таки… Мне становилось не по себе, когда я приходила из школы и не хотела никуда идти, а он садился и смотрел на меня своими умными карими глазами, прося, ну да, прося отвести его в парк. Меня охватывала ярость, хотя я понимала, что он по-своему, по-собачьи, прав, и злюсь я, так как чувствую себя виноватой перед ним, ибо плохо за ним ухаживаю.
— Я не выводила его сегодня и не собираюсь, — говорила мама.
— Плевать, — отвечала я, но все же шла с Эдом на улицу.
Мне было стыдно самой себя, потому что для Эда не существовало ничего более желанного, чем прогулки в парке, только там он оживал. Иногда я выпускала его одного через заднюю дверь, чего никак нельзя было делать. А я еще изображала, будто он сбежал. Мама с папой грозились отдать его, если это будет продолжаться. Папа боялся, как бы Эд не спровоцировал аварию на дороге, тогда, если бы пострадали люди, нам пришлось бы платить.
Я никому не говорила, но, кажется, в тот день, когда Эд исчез навсегда, я сама его выпустила. Наверно, он погиб, и это на моей совести.
Пока я бежала, мне в голову пришла страшная мысль. Она заключалась в следующем: «А что, если Эд тоже был человеком, как я? Что, если он тоже жертва Терри? Может быть, он каким-то образом узнал, что должно случиться со мной, и поэтому стал моей собакой? Его послали защищать меня, а я выгнала его из дома, и он попал под машину!»
И вот тут, совершенно без причины — это показывает, какая я дурная девчонка, потому что это случилось посреди моих размышлений о том, как я предала его, — неожиданно мне пришло на ум, что он видел меня в самые неподходящие моменты, когда никто не должен был меня видеть. Понимаете? Представьте, если бы он был человеком, А ведь он видел все, что я делаю, оставаясь одна в своей комнате! Вы понимаете, о чем я — ведь чего я только не творила наедине с самой собой! Меня всю бросило в жар, от носа до хвоста! Ничего себе! Я чувствовала, что вся покраснела под шерстью. Ужасно — к тому же он был мальчиком! Когда я была совсем маленькой, то иногда представляла его мальчиком, и это в общем-то было смешно, что взять с крохи?
А потом, понимаете, я увидела забавную сторону этого и стала смеяться. Уселась на тротуаре и завела себе под нос: гав-гав-гав, потому что теперь я сама стала собакой — вот тебе и плевать! Собаки приходят и уходят. И нечего из-за этого плакать. Делай, что хочешь. Да и мысль о том, чтобы стыдиться игр с самой собой, показалась мне немного нелепой. Зачем чего-то стыдиться? Мы — собаки и поэтому делаем, что хотим. Нам не надо волноваться из-за того, с кем мы это делаем или кто находится с нами в одной комнате. С чего бы это? Что естественно, то естественно. Сидя посреди тротуара, я принялась, не сходя с места, с удовольствием вылизывать себя. Плевать мне на то, смотрит на меня вся улица или не смотрит. Вот было здорово!
Моя подружка Энни полагала, что я много плакала после исчезновения Эда, так как он напоминал мне об отце. У нее всегда какие-нибудь теории. Конечно, лучшего подарка, чем Эд, я от папы не получала. Когда папа уехал, я только и делала, что тискала Эда, это правда, но все же Энни иногда слишком мудрит, хотя с ней интересно поговорить и у нее всегда полно неожиданных идей о том, почему мы чувствуем так, а не иначе.
Размышления об Эде напомнили мне обо всем том, что исчезло из моей жизни — о самом Эде, о папе, о моем друге, с которым я порвала летом. А теперь и меня тоже не стало. Я до того расстроилась, что, идя по улице, стала выть и скулить, однако довольно скоро обратила внимание на странные взгляды собак и людей. Мне тотчас вспомнился крик матери: «Она бешеная!» — и я решила, что лучше мне не выделяться необычным для собаки поведением. Люди ведь адское племя, и им ничего не стоит убить тебя только за то, что они же сами не понимают тебя.
Тот день, когда папа уехал от нас, был самым тяжелым в нашей жизни, трагедией, наложившей черный отпечаток на все, что было прежде, да и на будущее тоже. До того дня я как должное принимала неуязвимость моей семьи, но потом поняла, что ничего незыблемого в ней никогда не было. Это научило меня ни во что не верить; даже когда все как будто в порядке, втайне могут происходить самые ужасные вещи, которые если не сейчас, то потом обязательно скажутся, естественно, без моего ведома.
Если Джулия не соврала, значит, папа все-таки приходил, чтобы попрощаться и сказать нам о своей любви, следовательно, он и мама давно планировали развод. А если все планировалось давно, то почему он был дома, когда я в тот день пришла из школы? Почему они скандалили и орали друг на друга так, что я слышала все гадости, которыми они обменивались? Когда у меня будут дети, я ни за что, не позволю им стать свидетелями отвратительных скандалов и нарушенных обетов, тем более услышать злые слова, которые людям непременно надо бросить в лицо тем, кого они прежде любили.
В тот день, когда я пришла из школы, они орали в холле. Наверняка, Джулия права, и теперь мне кажется, я знала о том, что он уходит. Адам тоже был в холле — в моей памяти он остался младенцем, хотя на самом деле ему было семь лет, то есть на два года меньше, чем мне. Плача, он цеплялся за мамины ноги, но мама была слишком поглощена своими криками, чтобы еще на что-то обращать внимание.
Пулей пролетев мимо мамы с папой, я помчалась без передышки наверх. На последней ступеньке я остановилась и позвала Эда, который тотчас поднялся ко мне, поджав хвост, после чего я схватила его и спряталась в своей комнате. На какое-то время крики стихли. Может быть, родителям стало неловко из-за того, что их застали врасплох. Вернулась Джулия. Помню, она плакала, и мама кричала на отца: «Смотри, что ты натворил!» — как будто он один был во всем виноват, и вновь разгорелся скандал.
Потом? Потом я почувствовала, будто осталась одна-одинешенька на всем свете, то есть что я выброшена из того дурацкого спектакля, который назывался развалом семьи. Решив не сидеть взаперти, я надела на Эда ошейник, чтобы он никуда не делся, спустилась по лестнице и уселась на нижнюю ступеньку, став настоящей зрительницей разворачивавшегося перед моими глазами действа. Даже папа обратил на это внимание.
