— Славно было бы сейчас на нашей батарее! — мечтательно протянул Дылда Рикард. — Ночью — мягкая постель в безопасном блиндаже. Днем — несколько размеренных выстрелов с закрытых позиций…
— Перестань скулить! — оборвал его Мервин. — Радоваться должен: здесь долларов больше! Сам только этого и добивался…
— Добивался, — ожесточенно сплюнул Дылда. — Ты еще добавь, что каждый доллар здесь — золотой.
Где-то ярдах в тридцати замигал фонтанчиками вспышек, забубнил глухо и мерно пулемет. Очередь лениво, словно бы нехотя, стала передвигаться слева направо. Мервин и Дылда упали ничком на пол. Просторный холл на втором этаже главной городской гостиницы затянул сизый дым. Наконец пулемет последний раз кашлянул и смолк. Минуту стояла тишина. Лишь приглушенно доносилась перестрелка, которая шла в соседних домах, на близлежащих улицах. Но вот юношеский, почти детский голос выкрикнул на ломаном английском:
— Сдавайтесь, палачи!
Дылда широко размахнулся, швырнул в ту сторону гранату. Громыхнул взрыв. И снова стало тихо. Слышно было только слабое гудение и потрескивание: горели внутренние деревянные перегородки. Из облака медленно оседавшей белой пылью ярдах в десяти перед Мервином и Дылдой появилась странная фигура. Высокий, широкоплечий мужчина лет шестидесяти пяти бесшумно двигался прямо на них. Руки его были в белых перчатках, вокруг шеи повязан широкий зеленый шарф, глаза закрывали большие очки с темными четырехугольными стеклами.
— Не стреляйте в него! — раздался пронзительный женский крик. — Это владелец гостиницы мсье Жак Грийе!
На юге многие слышали о сумасшедшем французе, который после Дьенбьенфу остался во Вьетнаме. Только его жена знала, почему он остался в этом городишке. Здесь у него на руках скончался смертельно раненный партизанской пулей единственный друг. Здесь его и похоронили. И бедняга Жак свихнулся в тот день. В течение пятнадцати лет он ежедневно приходил на могилу, друга, клал на нее цветы, тихонько бормоча: «Он придет, он обязательно вернется…»
Сейчас, услышав голос жены, он остановился и спросил:
— Кто стреляет, родная? Это же музыка! Слышишь, вот заиграли флейты. А вот ударил бубен. И скрипки! Пойдем быстрее, мы опоздаем его встретить… А эти люди, — он махнул рукой в сторону солдат, — скажи им, чтобы они шли на кухню. Там их накормят…
Седая, высохшая старуха взяла Жака за руку, увлекла к выходу. Глотая слезы, она бормотала:
— Не стреляйте, господа. Умоляю: не стреляйте. Мой муж не в себе. Он и мухи не обидит. Не стреляйте! Благодарю за вашу доброту, господа…
— Красота! — сказал Дылда. — Надо же, псих объявился в самой гуще боя! А то среди нас их мало… Ей-богу, шикарное представление. Боб Хоуп со своими девицами — провинциальный комик по сравнению с этим Жаком и его слезливой старушенцией. Манифик!
Внезапно застучал пулемет. Где-то вдалеке раздался мощный взрыв. За ним последовало еще несколько. И почти сразу же ударила, словно хорошо спрессованный горячий брикет, воздушная волна. Дом зашатался, как возвращающийся из увольнения морской пехотинец. Зазвенели стекляшки уцелевших люстр, заскрипели, захлопали двери. Мервин подполз к окну, осторожно выглянул в него.
Город горел. В разных его концах высокими факелами вздыбилось в небо желто-оранжевое пламя. Ветер гнал тяжелые клубы дыма вдоль улиц, перебрасывал их через крыши. Справа, со стороны собора — он не был виден Мервину — слышались женские вопли, душераздирающий детский крик. Так могли кричать лишь живьем сжигаемые люди. В длинном одноэтажном здании школы, что находилась на той же улице, разместился временный лазарет командос. Оттуда долетали призывы о помощи вперемежку с ругательствами. Черный, удушающий дым становился все более густым. Над головою Мервина прошла автоматная очередь — кто-то заметил его из дома напротив. Мервин прижался к полу, подполз к Дылде, отпил из фляги рома, сплюнул. Его тошнило — казалось, в воздухе стоит едкий запах паленых волос, горелого человеческого мяса…
От солдата к солдату цепочкой передали команду: «Выбить красных из гостиницы!» Но едва командос попытались пересечь холл, как их снова пригвоздил к полу пулеметный огонь. Несколько солдат — в их числе Мервин и Дылда — двинулись в обход. Они проползли в боковой коридор и в темноте, то и дело натыкаясь на обломки рухнувшего потолка, разбитую мебель, двинулись ко входу в бар, где забаррикадировались вьетконговцы.
Первым туда ворвался исполин ирландец — самый сильный в отряде. Сокрушительным ударом подвернувшейся ему под руку скамьи он высадил из проема дверь вместе с рамой. Он был так страшен, этот семифутовый детина, внезапно возникший в тылу партизан, что на несколько секунд прекратилась стрельба. Но вот послышалось лишь одно слово — слово, негромко сказанное по-вьетнамски. Непонятно, как и откуда рядом с техасцем оказался худенький, похожий на подростка вьетконговец. Выхватив из-за пояса штык, он с силой всадил его в живот великана. Тот, замычав от боли, стал валиться на пол. В холле вспыхнула перестрелка — злая, беспощадная. Через четверть часа приказ был выполнен. На полу холла остались лежать в лужах крови пять мертвых партизан и двадцать один командос…
— Вот мы и победили! — перешагивая через трупы, Дылда подошел к бару. Зайдя за стойку, он смахнул локтем на пол разбитые бутылки, нашел несколько целых и чудом уцелевших стаканов. — Выпьем, друзья, за счет полоумного Жака! Думаю, он не отказал бы нам в угощении…
— Смертникам грех отказывать, — проговорил сержант-австралиец. — Не жадничай, сынок, плесни до краев в этот бокал. Никогда еще я не был так близко от костлявой, как сегодня…
Он выпил не отрываясь весь стакан неразбавленного джина до дна, осторожно поставил его на стойку. К бару подошли еще несколько солдат, устало облокотились на него.
— Прошу прощения, леди и джентльмены, — выкрикнул Дылда, — но, кроме джина, в моем кабачке в этот трудный час ничего больше нет. Даже воды.
Коммандос молча брали стаканы, молча пили. Сержант-австралиец поднял опрокинутое пианино, сел на какой-то ящик и вдруг ударил по клавишам. В холле, заметались, вылетая в выбитые окна, рваные звуки джазовых ритмов.
— Под эту музыку девчонки в Сиднее скачут лучше, чем кенгуру! — выкрикнул сержант. — Танцуйте, веселитесь! Сегодня нам чертовски повезло! «Юбилей Джиг Бэнд-джаза» — так это у нас в Австралии называется!..
Солдаты молчали, угрюмо уткнувшись в свои стаканы. Бешено плясали лишь отблески пожара на стенах холла. Австралиец играл уже несколько минут, когда в холле раздался голос командира роты: «Другие воюют, а вы виски жрете под музыку?! Марш за мной!» Коммандос нехотя поплелись к выходу на улицу — в пекло.
— А трупы? Кто уберет трупы? — злобно выкрикнул Мервин.
— Пока сам жив, думай о живых, — ответил ему лейтенант на ходу и криво усмехнулся: — О тех позаботятся другие!..
Улица простреливалась. В этом убедился первый же командос, который ступил с порога гостиницы на тротуар. Отдельного выстрела никто не расслышал — он потонул в шквале перестрелки, но командос внезапно опустился на колени и, раскинув руки, повалился на землю. Больше никто не отважился идти в рост. Солдаты скатывались по ступенькам на мостовую, ползли по улице, прижимаясь к земле.
…Стемнело. Дылда Рикард и Мервин поняли, что отбились от своих. Справа на фоне звездного неба темнела крона какого-то дерева. Звуки боя доносились сюда глуше. Они долго пили из какой-то лужи солоноватую, горькую воду. Дылда смочил лицо, грудь, руки.
— Сэ манифик! — бормотал он, размазывая платком грязь по щекам, по лбу.
— Но где же наши? — проговорил Мервин. — Как это нас угораздило оторваться…
— Ничего страшного не произошло, — успокоил его Дылда. — Отдышимся чуть-чуть и догоним. Это не джунгли. Город все же…
Совсем близко послышалась приглушенная речь. Мервин и Дылда, притаившись возле невысокой глиняной изгороди, видели, как на дороге появились темные силуэты людей. Если бы не тихие слова команды, не стук каких-то металлических предметов друг о Друга, их можно было бы принять за духов.
