Левой рукой он цепляется за руку Аликс, как напуганный ребенок.

Айла старается не смотреть ему в лицо, не встречаться с ним взглядом. Прошлый раз, когда она это сделала, их, его взгляд и ее, ненадолго замкнула друг на друга страшная неизбежность. И вот теперь — снова.

— А это, — говорит Аликс, — моя мама, Айла. Мама, это Род.

После чего даже Аликс не знает, что сказать. Молчание длится долго. Айла даже не слышит ничьего дыхания, только свои неглубокие вдохи.

Она смотрит на его правую руку и протягивает свою. Она хочет прикоснуться к этой руке, к этому его пальцу.

— По-моему, — сухо произносит она, — мы встречались.

Она думала, что это прозвучит скорее холодно, чем сухо, но нет, не прозвучало. Она чувствует, как его рука дрожит и слабеет в ее руке. Она наконец поднимает взгляд и видит, что в глазах у него отчаяние. Должно быть, больше всего на свете он хочет вырваться и убежать. Она усиливает хватку, вот и пригодились ее по-новому сильные руки. Да нет, он не убежит. Он слишком испуган — попался, бедолага.

Но почему он тогда приехал?

Из-за Аликс, конечно. Аликс его держит, гораздо крепче, чем держит сейчас за другую руку. Ее дочь хороша собой, но Айла не думает, что дело тут в красоте.

Мальчик совсем не хорош собой. Волосы у него длиннее, чем в тот день в «Кафе Голди». В глазах нет тогдашнего острого ужаса и паники, но видны ужас и паника помягче, вызванные тем, что происходит сейчас. У него тонкие губы, маленький подбородок. Не урод. Обыкновенный, не хуже других, но и не лучше.

То, что случилось, должно было оставить на нем какой-то след. Должны быть шрамы, переломы, или кровь должна идти. А у него одежда опрятная и чистая, голубая рубашка аккуратно заправлена в брюки. Он даже при галстуке. Так мог бы выглядеть школьник, произносящий речь на выпускном, или мальчик, укладывающий пакеты с покупками в багажник ее машины. Если бы она сама не видела, как он чудовищен, трудно было бы поверить.

Что творится в сердцах у этих молодых людей, у него и Аликс, — загадка.

Она выпускает его руку, которая ничего не помогает понять. На этот раз он отдан ей на милость. Что ей делать с такой силой и властью? Если ей нужны шрамы, придется самой их наносить. Если она хочет крови, то пустить ее должна сама.

Она бросает взгляд на Лайла. Она видит, что он смотрит на мальчика с безоговорочной, ледяной, как жидкий азот, ненавистью: мужчина, приведенный в ярость и отчаяние тем, как уничтожена его жизнь. Она смотрит на сыновей Лайла, на красивых, процветающих, дельных Уильяма и Роберта. Они тоже глядят на отца. Они должны думать, что это несправедливо — то, что он, хотя ни в чем не виноват, по рукам и ногам связан всем этим ею. Она тоже ни в чем не виновата, но для них это неважно.

А ее собственный сын? Джейми уставился вдаль, у него сжимается и подергивается какая-то мышца на челюсти, ей виден только его профиль — что видит он? Разнообразные печали, так она думает. Или, возможно, разнообразные пути отмщения. Она отводит от него взгляд и снова смотрит на этого мальчика, на Рода. Она ждала чего-то большего, он должен быть чем-то более существенным — нет, серьезно.

Мэдилейн из-за него расплакалась. Она стоит у крыльца. Берт обнимает ее за плечи и, утешая, похлопывает по спине, а у нее по щекам катятся слезы. За одно это, за то, что заставил старую женщину, мать, плакать, этот мальчишка должен страдать.

Он и страдает. Он окружен и, если не считать Аликс, окружают его презрение, ярость и горе. Поначалу ему было очень не по себе, сейчас он мучается. Вид у него такой, как будто он сейчас расплачется.

Вот и хорошо.

Может ли быть, что Аликс замышляла именно это? Не решила ли она, единственная среди них, отомстить, не оказалась ли настолько умна, что сумела продумать и осуществить план такой изысканной, такой тонкой и осторожной пытки для этого мальчишки, что это может показаться даже ему проявлением любви или даже спасением?

На лице у Аликс написана суровость, решимость и, возможно, умиротворение. Она стоит с ним рядом, но целиком предоставила его той судьбе, которая ему выпадет.

В нормальных обстоятельствах новому гостю как раз сейчас предложили бы напитки и закуски, пригласили бы присесть, сказали бы что-нибудь доброе и приветливое. Не могут же они так и стоять вокруг этого мальчика в застывших позах, как будто решают, доверять ему стрижку газона или нет.

— Лайл, может быть, принесешь молодому человеку что-нибудь прохладительное? — спрашивает она.

И когда Лайл, этот глубоко воспитанный человек, встряхнувшись, выходит из того состояния, в котором пребывал до сих пор, и встает, она говорит мальчику:

— Садись. — И кивает на кресло Лайла. Обращаясь к Уильяму и Роберту, она говорит: — Как там ваши подковы? Кто выигрывает? — Они воспринимают это, чего ей и хотелось, как предложение вернуться к игре.

— Мама, вы же были в саду. Может быть, вы с Бертом срежете немного цветов для столовой? Допустим, пару маленьких букетиков на стол и большой, шикарный — на каминную полку? А Аликс могла бы вам помочь.

У нее неплохо получается. Она наблюдает за тем, как рассасывается толпа, с определенной гордостью. Качества лидера, которые раньше так помогали вести хозяйство и организовывать рекламные кампании, по-прежнему при ней.

Лайл, выходя с холодной газировкой и стаканом, удивляется тому, что мальчишка сидит в его кресле, а почти все остальные разбрелись кто куда. Снова позвякивают подковы. Аликс и Мэдилейн оживленно — сердито? — разговаривают, Берт стоит рядом.

— Спасибо, Лайл, — говорит она. — Может, Мартин и Джейми тебе чем-то помогут с тем, что стряслось на газоне во дворе?

На газоне во дворе, насколько она знает, ничего не стряслось, и Лайл поднимает брови, но понять, к чему она клонит, нетрудно, намек более чем прозрачный.

— Ладно, — медленно произносит он. — Хорошо. Ребята?

Джейми противится больше всех. Он смотрит на мальчика тяжелым взглядом, но обращается к Айле.

— Мы недалеко, — говорит он.

Он что, думает, что этот мальчик может причинить ей вред? Больший, чем уже причинил? В опасности тут он, а не она.

— Разверни кресло, — велит она ему, — чтобы мне тебя было видно.

И он неуклюже, поставив сначала свою газировку, разворачивается, с трудом подтаскивая неповоротливое кресло. Послушный мальчик. Может, она отчасти сама виновата, не крикнула ему: «Стой!» — в тот решающий момент в «Кафе Голди».

— Да уж, — произносит она весело, — непросто, правда? И о чем, как ты предполагаешь, мы можем говорить?

Если случилось, что Аликс сегодня совершила нечто намеренно жестокое, то не стоит гадать, откуда у нее это острое, режущее умение.

— Не знаю, — как будто ему двенадцать, смотрит себе на ноги. Внезапно осознавая, что болтает ими взад-вперед. Чего, как он, видимо, понял, она сделать не может — и он резко останавливается.

— Почему ты приехал?

— Из-за Аликс, наверное. Она сказала, так надо. Я, — и он смотрит на нее безумными глазами, — не хотел.

Понятно, что не хотел. Но если он смотрит на Айлу, надеясь получить нечто вроде материнской поддержки, то тут он стучится в каменную грудь.

— Тогда, я думаю, мы в равных условиях. Никто, кроме Аликс, не хотел, чтобы ты приезжал. Я бы никогда не сказала такое обыкновенному гостю, но тебя это наверняка не удивляет. По-моему, нам с тобой нечего вытанцовывать из вежливости друг перед другом, как перед другими людьми.

Он, возможно, с благодарностью принял бы любой танец из вежливости. С этой надеждой можно проститься. Забавно то, что в том, что она сказала этому мальчику, есть своя правда: он — человек, от которого ей почти нечего скрывать. Они видели друг друга в самом обнаженном состоянии. Раздеться, исповедаться — все это ничто по сравнению с той секундой в «Кафе Голди».

— Но вот ты здесь, несмотря на то, что все были против, в том числе ты и я, и о чем, как ты думаешь, мы можем поговорить? (Он пожимает плечами; беспомощный, потерянный.) — Ну что ж. Я знаю. Как насчет того, как мы, каждый, провели прошедший год? Ты мне расскажешь про тюрьму, а потом я тебе — про больницу. Готова поспорить, кое в чем они не так уж отличаются одна от другой. В том смысле, что ни там, ни там не можешь делать то, что хочется. Не забудь, я все еще не могу и, судя по всему, никогда не смогу. А ты?