— Род, — сказал он в спину Ларри и подумал, не прозвучало ли это нервно и растерянно, не выглядит ли он идиотом.
Это было три дня назад, когда он на самом деле был нервным, растерянным идиотом. Сейчас он уже более-менее освоился. Когда их приводят сюда, он может подойти к бильярдному столу, взять кий и вопросительно оглядеться, и кто-нибудь к нему присоединится. Он может плюхнуться в кресло, смотреть какое-нибудь тупое ток-шоу целый час, и никто его не тронет, или может сказать, или кивнуть, когда кто-нибудь другой скажет: «Во бред, а?»
Это легко, пусть и не слишком здорово. Он просто хочет выжить. Он надеется, что особый интерес проявят к кому-нибудь другому, кому-то другому не повезет.
Майк, наверное, чувствует себя примерно так же. Если Майк хоть немного похож на того человека, которого представлял себе Родди, ему тоже нелегко, пусть и по-своему. Хотя люди быстро ко всему привыкают; вот как сам Родди привык к этому месту, к его требованиям, и распорядку, и обычаям, в этом жизнь здесь похожа на жизнь на воле, только она более напряженная и замкнутая. Все делается определенным образом и в определенном порядке, и оттого, что все заранее известно, почти расслабляешься, даже удобно.
Поэтому он вздрагивает, когда его неожиданно хлопают по плечу, резко оборачивается на стуле, вскакивает, готовый — к чему? Не готовый, просто испуганный. Не так уж он спокоен, как ему казалось. Перед ним стоит охранник, говорящий:
— Пошли со мной. — Родди остается на месте, и он берет его за руку. — Идем.
— Куда?
Как будто есть выбор; как будто это приглашение, которое он может отклонить, если ему не понравится, куда его зовут. Ему даже не отвечают. Охранники не то что плохо с ними обращаются, им просто ни до чего дела нет, особенно тем, которые работают днем, они постарше, чем ночная смена, и уже попривыкли к плохим мальчикам и грустным историям. Этот ведет его по длинному коридору туда, где расположены кабинеты, но в этот раз он не встретится со Стэном Снеллом, они внезапно повернут направо и окажутся в маленькой комнате, в которой за столом сидят бабушка и папа.
Хоть бы предупредили.
Он понимал, что они придут, как только им позволят, но думал, что ему об этом скажут. Он еще думал, что они не будут сидеть так близко и все это будет в большом зале, где все разговаривают, и, может быть, их даже будет разделять решетка или стекло, как в кино. Но он не думал, что они окажутся в маленькой комнатке, где никого, кроме них, не будет, и никто, кроме них, не будет говорить.
Он по-прежнему стоит. Они оба смотрят на него, но как-то без выражения. Их не поймешь. Папа в костюме, как будто в церковь собрался. Бабушка тоже приоделась, на ней темно-синее платье, которое она почти не носит, белые бусы и белые клипсы. Родди чувствует себя неловко в спортивном костюме, как будто он не так оделся на важное мероприятие.
Удивительно, какая бабушка толстая, как она жалко выглядит в этом люминесцентном освещении. Как будто он ее раньше никогда не видел, совсем ее не знает, и эти складки, свешивающиеся со стула — а все равно она кажется пустой, обвисшей.
— Ну, сынок, — произносит папа. Он сто лет не называл Родди сынком.Но в голосе у него никакого выражения, как и на лице. — Натворил ты дел.
Родди не находит, что на это сказать. А бабушка находит.
— Ну почему? — говорит она. Ее пухлые руки лежат на столе, пальцы как сосиски или сардельки.
Оба они, и папа, и бабушка, здесь как-то не к месту: обоих закрутило и ошеломило происходящее.
Родди просто в бешенстве. Он не смотрит на них, уставился в угол, чтобы они не поняли, как он злится. Здесь все выкрашено в серый или зеленый. Наверное, эти цвета должны приглушать пламя.
Вот от этого он и хотел сбежать. Как раз от этого. Куда-нибудь, где можно просто жить, подальше от этой заразы, от выходного темного костюма, от нарядного темно-синего платья, от складчатой плоти, от разочарования. От всего этого. Поглядите, что они наделали.
— Ну-ка прекрати раздувать ноздри, — говорит отец. Теперь у него появилось выражение в голосе, он тоже злится. У него даже голос дрожит. — И не смей норов показывать. После того, что ты устроил. Что тебе в голову взбрело?
— Сбежать, — огрызается Родди. Это само вырывается, а потом вырывается и то, чего он не хотел говорить: — От вас.
Лицо у бабушки вот-вот раскрошится, как печенье.
— Что мы сделали не так? Чего мы для тебя не сделали? — спрашивает она так тихо, что ее почти не слышно, даже в этой маленькой комнате. — Чего ты хотел, что мы тебе не дали?
Но это невозможные вопросы. Он на такие вопросы не может отвечать. И не будет.
— Объясни, — говорит отец, — что на тебя нашло? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Ты ведь не только себе жизнь изуродовал, ты понимаешь, глупый ты щенок?
— Фрэнк, — говорит бабушка, — мы же не хотим, чтобы весь разговор шел в таком тоне, правда?
Надо же, отец заговорил. Поздновато, и не о том, и со злости, но все-таки заговорил.
Родди щурится. А то он не знает, что изуродовал себе жизнь.
— Тебе повезет, если ты вообще отсюда выйдешь, — продолжает отец. — Ты и твой дружок Майк — он ведь тоже в этом замешан, так? Только не говори, что ты один все это придумал. (Родди ему ничего не собирается говорить, и этого в том числе.) — А если той женщине не станет лучше, Эд Конрад говорит, что все будет еще хуже. Никакого залога.
Он поднимает руки, до сих пор лежавшие на коленях: жест отчаяния, отвращения? Или растерянность.
— Я понять не могу, как ты мог такое натворить. Не так тебя воспитывали. Может, это от наркотиков? Ты не в себе, что ли, был?
Не от наркотиков. От надежды. От возможности. Ничего вокруг не видел. Но папа, похоже, не понимает, что у Родди могут быть какие-то свои возможности и надежды, только его касающиеся, которые только он может осуществить. Он, наверное, думает, что у Родди нет никакой цели, что его просто легко сбить с пути. Он его совсем не уважает.
— Ты ведь знаешь, что она парализована? Ты что думал, это как по телевизору: стреляешь в кого-нибудь, а он как новый? И все не в счет, ничего не произошло? (Честно? Вроде того.) В общем, Эд говорит, что под залог тебя не отпустят, если только ей не станет лучше. Да у нас и денег нет. Адвокат — дорогое удовольствие, а без него не обойтись, потому что на юридическую помощь мы рассчитывать не можем. И потом, как мы с бабушкой можем за тебя поручиться, если ты на такое способен?
Слова из отца так и выскакивают. Где они были до сих пор? Он что, складывал их про запас, где-то рядом с накопленной за многие годы горечью? Как будто его предали?
— Еще он говорит, что ты можешь сам со всем разобраться, просто признать себя виновным и получить, что причитается. Он говорит, ты и так уже почти во всем сознался. Нужно или чтобы той женщине стало лучше, или чтобы ты поделил это все пополам с твоим дружком Майком. Не покушение на убийство, все знают, что он тут ни при чем, ограбление. Сказать, что вы вдвоем это затеяли. Господи, Родди!
На этот раз отец бьет руками по столу.
— Чего тут удивляться, — слышит сам себя Родди, — что мама с моста спрыгнула.
Бабушка ахает и говорит:
— Нет.
А отец — отец меняется в лице и становится из серого багровым. Резко поднимается. Здоровый он. Родди чуть отступает назад, хотя их и разделяет стол. Отец открывает рот, потом снова закрывает его. Качает головой. Смотрит на бабушку и говорит:
— Пошли отсюда. Пусть сам выпутывается.
Она переводит взгляд с Родди на отца, который уже обошел стол и уходит, не глядя на Родди, проходит мимо охранника, к двери. Она встает. У нее слезы на глазах. Ей сложно протиснуться между столом и стеной. Она останавливается перед Родди, касается его руки.
— Боже мой, — говорит она.
Где-то там, в глубине, за жиром, за дрожащими губами и печальными глазами, она совсем одна. Когда он был помладше, ему казалось, что в ней можно спрятаться, что там будет безопасно. Сейчас он думает, что если бы попытался там спрятаться, то уже никогда не выбрался бы.
