Ему кажется, что все это началось в другой, безмятежной жизни, когда они с Майком сидели в начале лета у пруда в парке. Строили планы или мечтали, он не помнит. Они сидели у пруда, но не купались. Было прохладно, они были в свитерах и джинсах, просто решили пройтись.
Множатся тайны и желания. Значит, что-то должно завершиться. Майк сказал:
— Мы хотим уехать в сентябре, так? А где взять деньги?
Родди почти уверен, что это сказал Майк, хотя и сам мог это сказать. Они столько говорили о том, что уедут, постоянно.
Сначала найдут квартиру в городе, где раньше жил Родди. В высотном доме, чтобы видны были огни на мили и мили вокруг. Родди нравилось думать о высотном доме. Казалось, это так благородно и шикарно — ехать на лифте домой или вниз. Нашли бы какую-нибудь работу. Город весь в огнях, здорово. Все эти улицы и улочки, бары, концерты, новые знакомства. Девушки. Это было чуть ли не главным: предполагаемое загадочное, многообещающее разнообразие девушек.
Но Родди не знал, как они это устроят, хотя оставалось всего два-три месяца. Наверное, думал, что случится чудо. Он подрабатывал — стриг газоны, полол клумбы — и думал, что эти деньги будут не лишними. Майк второе лето подряд работал в «Кафе Голди». Его мать дружила с хозяйкой.
— А платят все равно дерьмово. Деньги никакие, но ей и тех жалко, каждый раз с таким видом отдает, как будто я ее граблю. Меня это бесит. Я ведь не просто так там сижу. Если покупателей нет, мы должны полы мыть или кладовку убирать, даже пыль вытирать, и попробуй только не сделай — она так вызверится!
— Да, но у тебя все-таки работа есть. Какие-то деньги.
— А ты сам себе хозяин. И потом, если плата почасовая, можно ведь целый день газон стричь, а?
Майк вроде как шутил. Родди сказал:
— А что, можно.
— Смысл в том, что сколько бы мы с тобой ни заработали — это не деньги. Их не хватит, по-любому. Надо что-то придумать, иначе мы отсюда никогда не уедем.
Повисла тоскливая тишина. Так бывало часто. Сама мысль, что можно отсюда никогда не уехать, была невыносима, хотя, что именно было здесь плохо, они сказать не могли. Просто это беспокойное состояние причиняло острую, постоянную боль. Мучило.
Майку никогда не приходилось начинать заново. Он прожил тут всю жизнь. Ему казалось, что новая жизнь начнется с чистого листа, даже воспоминаний никаких не останется. А Родди думал, что, конечно, все будет по-новому, но еще будет так, как должно было складываться изначально, если бы не пришлось переезжать, если бы он жил там, где все началось.
Все будет не так, как здесь. Во-первых, они будут сами по себе. Родди подумывал о том, что в новых обстоятельствах можно и выглядеть по-новому:
— Может, я усы отпущу.
Майк, хотя и фыркнул, кивнул, как будто понял, что Родди имеет в виду.
Дело было не только в том, что он не очень хорошо представлял себе, что его ждет, он и в том, что уже было, был не слишком уверен. Иногда, конечно, дома его доставали, и бабушка в последнее время чаще раздражалась, чем раньше, и он раздражался в ответ. Так, сколько раз ему приходилось говорить: «Это никого не касается, это мое дело».
Этомогло быть чем угодно, начиная с того, сделал ли он уроки, и заканчивая тем, куда он идет или где был. «Так, — говорил он. — Нигде».
А от отца и десяти слов за день не услышишь. Как будто ему больше нечего сказать, и все, что он может, это похлопать Родди по плечу, проходя мимо, ласково потрепать его волосы.
Да, но бабушка заклеивала ему коленки пластырем, если он расшибался, когда был маленький, и читала ему вслух, когда он болел, и возилась на кухне, пекла что-нибудь сладкое, и еще говорила: «Ну что, Родди, сыграем в криббедж, пока ты дома?»
И она смотрела на него с такой обидой и поджимала губы, когда он с ней не разговаривал или орал на нее. Она в ответ почти никогда не орала. Просто отворачивалась. Он, как сейчас, видит ее плечи и спину, согнувшиеся под тяжестью, которую он на них взвалил.
От этого было так плохо, что хотелось убежать куда-то, где этого не будет.
Что за дебил. Что за тупой козел.
Он вдруг понимает, что они с Майком никуда бы не уехали, и выпрямляется на стуле, вздрогнув от этого внезапного, ясного знания. Пошли бы осенью в школу и продолжали бы сочинять себе будущее, а оно бы так и оставалось будущим, оставалось и оставалось, пока, наверное, не пришло бы его время. Он бы закончил школу. Бабушка и даже отец пришли бы на выпускной. Он никогда не был одним из лучших учеников, но был не хуже других. Они бы его фотографировали. Они бы с Майком потом пошли куда-нибудь с какими-нибудь девчонками. Он бы надел темный костюм. Бабушка бы плакала. Она все время плачет, даже когда смотрит какую-нибудь дурацкую рекламу. Говорит:
— Поплачу, и мне так хорошо.
Сейчас она плакала по-настоящему. Он, наверное, с ума сошел на пару месяцев, тихо так, тайно и спокойно сошел с ума. Как будто ничего, кроме самого себя и своих мыслей, не воспринимал; как будто закрылся в холодной, жесткой коробке внутри собственной головы. Как будто за ее стенками ничего не было.
Сейчас, при свете, видно, что у него на руках кровь. Он смотрит на свои освобожденные руки. На них действительно есть следы крови, хотя это, похоже, его собственная кровь, он ведь падал и обдирался, пока бежал, как ненормальный.
Он этими руками почти ничего и не сделал. Пару раз тискал девчонок, и все, несколько нервозных, напряженных свиданий, прошедших более-менее успешно, но обещавших в будущем больше. Его пальцы сжимали ручки и рычаги газонокосилки, переворачивали страницы, мыли посуду. У него красивые пальцы, длинные. Он ими почти не пользовался.
«Я еще маленький» — вот что ему хочется им сказать. «Это не считается. Я не хотел. Разве не важно, что я просто сглупил, что я этого не хотел?» Он понимает, глядя на эту пустую маленькую комнату, на яркий свет, на лица вокруг, что считается, и еще как.
Сейчас он уже должен был быть в своей комнате, в постели, спрятав деньги под кровать. Он должен был сразу отнести их домой, а когда через пару дней все успокоится, должен был прийти Майк, и они сказали бы, что пойдут наверх, к Родди, смотреть видак, и только тогда достали бы деньги, сосчитали бы, сколько там, и прикинули, на сколько им этого хватит в их новой жизни.
— Сразу уезжать нельзя, — сказал Майк, он умный. — Это будет выглядеть подозрительно. Нужно просто вести себя, как обычно, еще несколько недель, а потом все, мы свободны.
Они поклялись друг друга не выдавать и ни словом не обмолвиться никому о своих планах. Обещали друг другу не делать никаких глупостей, ну вроде, ни доллара не тратить, сразу разделить деньги, хотя Майк не должен был брать свою половину, пока они не уедут. Ясное дело, ему к деньгам приближаться было небезопасно.
Обещать было легко. С чего бы они облажались из-за какой-нибудь ерунды, спустили деньги на кино или еще на что-нибудь в этом духе? Ни один из них не запросил бы больше, чем ему причиталось. В этом они были уверены, потому что им в голову не приходило, что могло быть по-другому. Они столько всего делали вдвоем, они все друг про друга знают.
И еще они точно знают, что деньги будут неплохие, потому что уже четвертый день, как Дорин, хозяйка «Кафе Голди», уехала к сестре.
— Пока она не вернется, всю выручку просто складывают в коробку под прилавком, — сообщил Майк. — Так же было прошлым летом, когда уезжала на несколько дней, потому что она хочет все сама проверить, прежде чем отнести в банк. — Он пожал плечами. — Дура. Сама напросилась.
Родди кажется, что Майк считает эти деньги чем-то вроде компенсации за несправедливо низкую зарплату. А сам Родди как считал? Нет, он не думал, что это его деньги, конечно нет. Но Дорин ведь их не заработала, она даже «Кафе Голди» не заработала, она же купила его на деньги от страховки старого Джека, так что деньги иногда просто сваливаются людям под ноги, и люди получают, что хотят, и им хорошо, и с ним тоже такое может случиться.
