Я с улыбкой сел. Не отказываться же от дуэли, когда тебя вызывают. Рука у капитана оказалась действительно очень сильная. Длинный рычаг и крепкие связки. Просто так прижать его руку к столу я не смог бы, наверное. Но у меня была сильнее хватка. Я с такой силой сжал его кисть, что он сам уронил собственную руку и разжал пальцы.

–  Вот чем они тут занимаются в такой обстановке… – В каморку дежурного вошел комбат мотострелкового батальона. – Пацанье…

Уснуть мне в эту ночь так и не дали. Приехали менты из городского отдела, долго не допрашивали, а просто расспрашивали о том, что произошло. Потом какой-то ментовский полковник прилетел на вертолете аж из Махачкалы, а вместе с ним старший следователь республиканского следственного комитета, тоже полковник с интересной фамилией Барбосов. Он больше всего и донимал меня расспросами, которые оказались уже форменным допросом с составлением протокола. Причем протокол писал не сам полковник Барбосов, а какой-то мент из местных, плохо владевший русским языком. Писал он медленно, с сокращениями. Я перед тем, как подписать протокол, попытался прочитать его, но не сумел. А раз не сумел, то и подписывать, естественно, отказался. Как ни странно, Барбосов на меня не залаял, сам попытался прочитать – и с таким же, как я, успехом. Хорошо, что запись допроса велась на диктофон. Барбосов распорядился, чтобы мент переписал протокол с использованием диктофона, без сокращений. В ответ мент посмотрел на меня взглядом лютого голодного тигра. Не окажись Барбосова рядом, он наверняка зарычал бы. К утру приехал еще один следователь, уже из военного следственного управления, и все началось сначала. Я не очень понимал, как можно вести параллельно два следствия, но проявлял истинное спецназовское терпение и подробно отвечал на все вопросы, надеясь, что канитель на этом закончится.

Однако под утро стало ясно, что все это только начало. Начало следствия, долгого и нудного, затянувшегося на полгода. Я понял это только тогда, когда зашел мент и доложил старшему следователю по особо важным делам Барбосову, что спецмашина прибыла.

–  Везите, – со вздохом сказал Барбосов, и мент вытащил из-за своей спины наручники.

До этого момента я думал, что останусь со своим взводом и все ограничится частыми допросами. Но не тут-то было…

Вообще-то чувство вины мне свойственно, и вину свою я признавать умею. Но есть в моем характере и иное качество – что, конечно, не слишком хорошо: мне обычно бывает трудно каяться по-настоящему. И вину я обычно признаю лишь в глубине души. Человек я крещеный, и крест нательный ношу всегда, хотя назвать себя воцерковленным не рискну. И при этом знаю, что как христианин я должен уметь каяться. Но это у меня никак не получается. Да, я бываю виноват; да, признаю это. Но прийти к покаянию мне бывает трудно. И бороться с этой чертой характера тоже трудно, если вообще возможно, потому что это врожденная черта характера. Да еще и усиленная службой в спецназе ГРУ, в войсках, постоянно находящихся в экстремальной ситуации. Здесь не до сентиментализма. Здесь служба жесткая, а порой и жестокая. И от бойцов требует жесткости даже в отношении к своим сослуживцам, как к солдатам, так и к офицерам. Я человек жесткий и потому к покаянию не склонный, иначе мне вообще невозможно было бы выжить на такой непростой службе.

А вот чувствовал ли я себя преступником после всей этой истории, когда меня вместе с находящимся под моим командованием взводом вовлекли в ограбление дома владельца ювелирного магазина? Об этом у меня старший следователь по особо важным делам Виталий Станиславович Барбосов спрашивал во время каждого допроса. Иногда в самом начале, словно бы давая настрой на весь допрос целиком; иногда в середине, чтобы направить разговор в нужное ему русло. Но чаще – в конце, чтобы заставить меня задуматься и подготовиться к следующему допросу. Виталий Станиславович был тонким психологом и видел меня таким, каким я обычно преподносил себя внешне, – легким человеком, с которым можно найти общий язык. Он воспринимал меня именно так, не понимая, что манера поведения и внутреннее состояние – это принципиально разные вещи у того, кто умеет владеть собой. Манера поведения меняется в зависимости от ситуации, а внутреннее состояние не меняется никогда, если только не научишься каяться по-настоящему. Я этого не умел.

Дело мое в основном вел именно Виталий Станиславович. Сначала два ведомства, которые представляли военный старший следователь по особо важным делам полковник Ласкин и гражданский старший следователь по особо важным делам полковник Барбосов, никак не могли поделить полномочия: кому же из них вести дело? По многим показателям дело проходило как уголовное преступление, настаивал Барбосов. И то, что совершил его военный человек, ничего не решает. Тем более что пострадавшие – люди сугубо гражданские. На этом, видимо, настаивало руководство Барбосова, памятуя, что военные суды, как правило, более лояльны по отношению к людям военным. Всем было памятно дело полковника Буданова, где тоже шла такая же неразбериха с разделением полномочий. Я в тонкости не вникал, но что-то там в законах, как я понял, недоработано и дает возможность для двойного трактования определенных параграфов. Ласкин, между прочим, был настроен ко мне отнюдь не доброжелательно. Правда, на психику не давил и предпочитал пространным беседам, к которым имел склонность Барбосов, сухие юридические формулировки.

И только спустя две недели после начала следствия я начал понимать, куда Барбосов меня подводил. Если раньше у него только изредка проскальзывали вопросы о моем знакомстве с Пехлеваном, то позже он говорил об этом знакомстве как о признанном мною факте, не подлежащем сомнению. Спокойно и мягко, ни к чему не принуждая, он внушал мне, что мы с Пехлеваном давно знакомы.

Ласкин тоже свои допросы не прерывал, но проводил их значительно реже. И вообще никак не давил на меня, только на последних допросах порой смотрел совсем мне непонятным взглядом, словно бы с любопытством.

Барбосов после каждого моего общения с Ласкиным обязательно спрашивал, что я тому рассказал. Я в ответ лишь пожимал плечами и говорил, что только отвечал на вопросы. А потом Виталий Станиславович сделал сообщение:

–  У нас ты имеешь право потребовать рассмотрения дела судом присяжных. А присяжных всегда можно убедить, что тебя просто обманули и злого умысла ты в голове не держал. Нам никак не удается доказать твою корысть в этом деле, и потому откровенного мотива в твоих действиях следствие определить не в состоянии. Можно только предположить: ты договорился с Пехлеваном, что твоя доля будет отложена и ты получишь ее после освобождения, если тебя, конечно, посадят. Но присяжные имеют возможность оправдать тебя, и тогда нам придется переквалифицировать обвинение. Что-то ты все равно получишь, но это будет не так много.

–  А у меня есть возможность выбирать между следственными комитетами? – спросил я с любопытством.

–  Боюсь, что тебе такую возможность предоставят. Из Москвы сильное давление. Они не хотят передавать тебя гражданскому суду. Все-таки суд присяжных – это слишком скользкое дело.

Я только плечами пожал, ничего не пообещав старшему следователю Барбосову. Слишком уж ласково он говорил – совсем не соответствуя своей фамилии. Как, впрочем, и полковник Ласкин не соответствовал своей. Последний в завершение последнего допроса, уже выключив диктофон, сказал мне очень серьезно и с каким-то явным намеком, мне не понятным:

–  Тут к тебе один товарищ на свидание просится. Серьезный товарищ. Я не могу ему отказать. И тебе не советую.

–  Кто такой? – спросил я.

–  Говорю же, серьезный человек…

Следователь не смотрел мне глаза, но с большим интересом разглядывал большой золотой перстень на своем пальце. По углам шлифованной платформы с монограммой поблескивали в свете настольной лампы четыре небольших бриллианта. Мужчины не носят перстни с большими бриллиантами…