Остальных пассажиров, возможно, скрывали подпиравшие потолок квадратные колонны. Потоптавшись на месте, Марат направился к зеркалу. Привести в порядок мокрые волосы и мысли, спокойное течение которых нарушило вмешательство стихии.
Близнец Марата, живший в зазеркальном мире, выглядел мужчиной лет тридцати. Среднего роста. Сероглазый. Ничем не примечательный типчик. Разве что взгляд… Так смотрят на свет божий те, кого однажды трахнули пустым мешком по голове. Наивно и в то же время цинично.
Зазеркалец сунул папку подмышку, пригладил пятерней волосы и подмигнул Вербицкому. Здорово, приятель! Ай-я-яй! Во что превратились твои великолепные джинсы! Возможно, когда они подсохнут, то будут выглядеть не так жалко… Хотя это вряд ли исправит общее впечатление. Если правда то, что встречают по одежке, то тебя должны приветствовать прямым левым в челюсть. Думаешь, красная футболка с изображением бородача Че добавляет твоей персоне нигилизма? Брось, парень. Для революционера у тебя слишком сытая рожа…
Выслушать весь перечень издевательств двойника Марата не успел. Вновь грохнуло. Да так, что на долю секунды показалось – стены вокзала не устоят под напором разгулявшейся стихии.
Под дребезжание оконных стекол, дергавшихся от ударов струй ливня, Вербицкий принял единственно верное, как ему казалось решение. До Минска, где он должен появиться никак не позже чем утром, все еще можно было добраться автобусом. Старым доброй четырехколесной колымагой. Вполне безобидной. Создающей у пассажиров иллюзию скорости за счет поскрипывания, дребезжания и подпрыгивания на каждом ухабе.
Не вмешайся гроза, Марат именно на автобусе и поехал бы. Теперь приходилось корректировать планы. Добираться до автовокзала в такой ливень было глупо. Гораздо проще пересечь перрон и преспокойно уехать поездом. Времени дорога займет столько же. А скоротать его поможет очередной раунд борьбы с боязнью железной дороги. Опять-таки статистика. Поезда сходят с рельс значительно реже транспорта, передвигающегося по шоссе.
Ободренный этой мыслью Вербицкий собирался идти к кассе, но, сделав первый шаг, застыл на месте. Сердце превратилось в кусок льда, а из груди, не сожми Марат вовремя губы, обязательно вырвался бы крик. Сосредоточившись на своем отражении, он не заметил еще одного пассажира, сидевшего у окна в дальнем углу зала. Весьма примечательного пассажира. Тот наклонился голову и увлеченно возился со скрученным в трубочку обрывком газеты. Марат не мог оторвать глаз от пальцев мужчины. Если бы не их желтые от никотина кончики, Вербицкий мог рассчитывать на ошибку. В конце концов, длинные до плеч, посеченные сединой волосы носил не только Владимир Петрович Глухин. Как и серый, видавший виды мятый пиджак. В таких ходили все полуголодные интеллигенты. Вот и потертый кожаный портфель, притулившийся у ног пассажира, раритетом не являлся. Весь набор одежды и предметов мог оказаться простым совпадением. Все за исключением одного – в двадцать первом веке мало кто набивал «козью ножку» самосадом с помощью шариковой ручки. Так, на памяти Марата делал только Глухин. Неспешно. С расстановкой и сознанием важности такого процесса, как утрамбовка табака.
Петрович, как его звали дружки-журналисты, приучил организм к самосаду в лихие девяностые, когда с сигаретами был напряг. Позже привычек менять не стал. Благодаря Глухину в редакции «районки» всегда стоял стойкий запах самосада, а на столе у заместителя редактора всегда лежала газета и линейка, чтобы отрывать ровные куски бумаги.
Заправив очередную самокрутку, Петрович прикуривал, затягивался и разражался кашлем. По нему узнавали, что Глухин на месте. Иногда его увлечение самосадом приводило к курьезам, над которыми до упаду хохотали все журналисты. Так, однажды Петрович скурил какой-то важный райисполкомовский документ, за что получил взбучку от шефа.
Впору улыбнуться этим милым воспоминаниям. Однако Вербицкому было не до улыбок. Он был близок к тому, чтобы довершить уничтожение штанов, обмочившись. Человек, который мирно занимался своими делами в дальнем углу зала ожидания, умер восемь лет назад. Умер плохо.
Как все гении, а Петрович был именно гением, он аккуратно, не меньше раза в месяц уходил в запой. Холостяк, презрительно относившийся к тому, что называется здоровым образом жизни, с горьким смехом говорил:
– А чего мне его беречь, здоровье-то? Семью я потерял. О сыне вспоминаю только когда алименты плачу. В общем, живу сам для себя. Помру вот, никто и не всплакнет. А ведь помру. Цыганка как-то нагадала, что только до пятидесяти дотяну. На кой хрен мне в таком случае здоровье? Нет уж. Лучше сотку всосать, да самосадом затянуться, чем здоровым в гроб ложиться.
В последний запой к Петровичу прилетели инопланетяне. Он героически отбивался от них шваброй. Соседям по подъезду пришлось вызывать неотложку и милицию. Несмотря на то, что из психиатрического диспансера Глухин вернулся в отличном расположении духа, Марат видел: от прежнего Петровича остались только воспоминания. Дурдом подкосил мужика. Сник, постарел Петрович. Шутки его и раньше не слишком веселые, окончательно стали заупокойными. Выпив с дружками, он не становился разговорчивее. Все чаще молчал, погрузившись в свои думы, и яростно затягивался самосадом. С работы Глухин вскоре уволился. После этого Вербицкий встречал его всего пару раз. Петрович выходил из дома только для того, чтобы затариться дешевым вином. Изредка ездил в гости старикам-родителям. Вел очень замкнутый образ жизни.
Последняя встреча бывших коллег по цеху состоялась именно на этом вокзале. Марат никуда не уезжал. Просто заметил знакомую, согбенную фигуру и решил поздороваться с Петровичем. Тот сидел там же, где и сейчас – в дальнем углу. Вербицкий отлично помнил рукопожатие Глухина. Его сухую и вялую ладонь. Ладонь больного человека.
Петрович без особого интереса спросил о редакционных новостях, почему-то называя Марата по имени-отчеству. Сообщил, что отказался от операции по удалению гематомы, на которой настаивали врачи.
– И так, и этак копыта откину. Нечего им в моей голове ковыряться… Выпить бы на дорожку, Марат Сергеич. Компанию не составишь?
Через три дня Петровича нашли мертвым в квартире. Он, видать, переборщил с выпивкой на дорожку, никуда не уехал, а продолжил тупо бухать. Цыганка соврала – до пятидесяти Глухин не дотянул целых четыре года.
И вот теперь он сидел на своем коронном месте. Как ни в чем не бывало, набивал самосадом газетную трубочку. Марат тряхнул головой в надежде, что оживший мертвец исчезнет. Хренушки. Глухин не собирался растворяться в воздухе. Как теперь быть? Бежать? Марат опасался, что если сделает хоть одно движение, то Петрович обязательно поднимет голову заметит его и… Придется здороваться. Интересоваться тем, как Глухина занесло в мир живых… Привет. Вот только не надо петь песен о том, что у тебя все нормалек. Ты умер, Владимир Петрович. Похоронили тебя на родине, в соседнем районе. Мы даже собирались навестить всей компанией твою могилу. Хотели, да Бог хотения не дал. Сначала откладывали. Потом стали избегать этой темы. Прости, Петрович, но у живых на самом деле полно проблем. Если ты заявился, чтобы отругать меня за то, что не нашел времени почтить твою память… Считай, что добился своего. Ругать меня уже нет необходимости. Хватит и того, что напугал до усрачки. Исчезни. Вернись в мир теней.
Мертвец не желал слушать увещеваний Вербицкого. Упорно тыкал ручкой в отверстие трубочки. И тут Марата пронзила догадка. Неожиданный, невероятный ответ на все вопросы. Он не видел Петровича мертвым. Не был на похоронах. Что если Глухин был при смерти, но его успели откачать? Почему бы и нет? Петрович долго валялся в больнице. Потом уехал к родителям, а его смерть – не более чем дурацкий слух. Кому как ни тебе Вербицкий знать, с какой легкостью распространяются бредни в провинциальном городишке? Манька сказала Ваньке. Ванька сказал Саньке. И – пошло-поехало… С этой точки зрения все выглядело вполне логично. Глухин обиделся на товарищей, которые похоронили его заживо. Поэтому не заходил в редакцию, не пытался доказывать, что слухи о его смерти сильно преувеличены. Просто жил… Таскался в своем поношенном пиджачке от дома до вокзала. Носил любимый затертый портфель, где, конечно, лежал стандартный набор старого журналюги и холостяка: пара книг, да бутерброд из двух долек батона и кружка молочной колбасы.
