"Какое это имеет значение, — заметила синьора Мели-ни. — Зато у него есть всякие чудесные вещицы и продает он их очень и очень дешево".

"Надеюсь, он вас не обманывает, — сказал я. — Должен предупредить, что англичане, будучи весьма разумной нацией, стараются держаться подальше от таких "коробейников". Видите ли, последние имеют обыкновение создавать шумиху вокруг дешевизны своих товаров, а потом выясняется, что их товары вдвое дороже, чем в самом шикарном магазине".

Хозяева замахали руками, а синьора Мелини показала мне три кольца и браслет, купленные у англичанина. Затем она назвала цену, и, придирчиво рассмотрев вещицы, я вынужден был признать, что синьора явно выгадала — украшения обошлись ей в два раза дешевле. Еще раз одобрительно взглянув на безделушки, я возвратил их почтенной даме и с намеренным безразличием обмолвился, что этот коробейник, должно быть, является большим чудаком и, уж конечно, случайным человеком в своем деле.

Двумя днями позже, когда мы с синьором Мелини сидели в кафе и неторопливо потягивали вермут, он снова заговорил об английском коробейнике и между прочим упомянул, что показал тому одну очень любопытную вещицу и что коробейник сделал относительно ее довольно заманчивое предложение.

"Дорогой сэр, — сказал я, — надеюсь, вы будете очень осторожны. Я уже говорил, что подобного рода "коробейники" пользуются не самой высокой репутацией в Англии и, несмотря на свою явную неискушенность, он может оказаться отъявленным мошенником. Одно другому не мешает. Могу ли я осведомиться о том, что за вещицу вы ему предлагали?"

Синьор Мелини ответил, что речь идет о маленьком красивом камешке с вырезанными на нем фигурками. Люди говорят, что он безумно древний.

"Интересно было бы поглядеть на нее, — равнодушно произнес я. — Мне не раз доводилось видеть такие камни — во-обще-то они называются геммами. У нас в Британском музее имеется отличная коллекция гемм".

Синьор Мелини с радостью потащил меня к себе домой, и через несколько минут я держал в руках гемму, мысль о владении которой доводила меня до исступления. Я бесстрастно осмотрел ее и небрежно положил на стол.

"Если не секрет, синьор, — спросил я, — сколько мой соотечественник предложил за нее?"

"По словам моей жены, — ответил он. — этот человек не в своем уме. Он сказал ей, что готов отдать за камень двадцать лир".

Я спокойно взглянул на Мелини, снова взял гемму и сделал вид, будто более пристально разглядываю ее на свету. Я крутил ее так и сяк, а под конец вынул из кармана лупу и принялся с нарочитой придирчивостью рассматривать каждый штрих на резьбе.

"Дорогой сэр, — сказал я. — Вынужден согласиться с синьорой Мелини. Будь эта гемма подлинной, она бы стоила порядочную сумму, но поскольку это всего лишь довольно грубая подделка, то она не тянет и на двадцать чентезимо [92]. Она явно изготовлена в прошлом веке, причем весьма неумелой рукой".

"Тогда нам лучше поскорее избавиться от нее. — сказал Мелини. — Я и сам всегда считал, что это дешевка. Жаль, конечно, англичанина, но должен же человек знать свое ремесло. Я ему скажу, что мы согласны на двадцать лир".

"Нет уж, простите, — возразил я. — Этого человека нужно как следует проучить. Хотя бы из милосердия — чтобы знал на будущее. Скажите ему, что меньше чем за восемьдесят лир гемму он не получит, и если он тотчас же не согласится, я на ваших глазах съем свою шляну".

Примерно через день я услыхал, что англичанин уехал, развратив и без того условные местные вкусы бирмингемским ювелирным искусством — признаюсь, внедренные в местную публику золотые запонки в форме фасолин, серебряные цепочки, похожие на собачьи поводки, и броши-вензеля из дутой бронзы навсегда останутся тяжким грузом на моей совести. Однако я нахожу себе оправдание в том, что моя конечная цель была призвана как-то уравновесить эту тяжесть.

Вскоре я нанес прощальный визит Мелини, и этот достопочтенный синьор с довольным смешком доложил, что предложенный мной план полностью удался. Я поздравил его с выгодной сделкой и откланялся, выразив пожелание, чтобы небеса почаще посылали ему таких недотеп-торговцев.

Ничего интересного на обратном нуги не случилось. Мы условились, что в определенный час Роббинс будет ждать меня в назначенном месте, а потому я шел на свидание, пребывая в полной уверенности, что гемма находится у меня в руках и мне остается лишь пожинать плоды победы. Мне жаль подрывать веру в человеческую природу, коей вы, уверен, обладаете в полной мере, но я вынужден огорчить вас: до сего дня я не видел ни своего помощника, ни бесценной античной реликвии. Я выяснил, что Роббинс успешно добрался до Лондона и что за три дня до моего приезда его видел знакомый ростовщик — Роббинс потягивал свое любимое четырехпенсовое пиво в том самом баре, где мы сегодня встретились с вами.

С тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Надеюсь, теперь вы простите мой интерес к приключениям молодого темноволосого человека в очках. Представьте себя на моем месте — с потерей одного из самых совершенных и безупречных образцов античного искусства я совершенно утратил вкус к жизни, не говоря уже о вере в человеческую порядочность.

— Дорогой сэр, — сказал Дайсон, — стиль вашего рассказа достоин всяческой похвалы. Приключения ваши меля чрезвычайно заинтересовали. Но, простите меня, вы только что упомянули о порядочности. Не думаете ли вы, что кое у кого могут возникнуть возражения против ваших собственных методов ведения дел? Даже я ощутил наличие некоторых изъянов морального толка в развернутой вами весьма оригинальной концепции, а что скажут пуритане? Да они возмутятся вашей махинацией и объявят ее недостойной и, более того, бесчестной.

Мистер Бартон демонстративно подлил себе в бокал виски.

— Ваша щепетильность забавляет меня, — сообщил он. — Вероятно, вы не очень основательно изучали историю этики. Мне же в свое время пришлось сделать это — этика была для меня точно так же необходима, как и элементарная бухгалтерия. Без знания арифметики и без наличия твердых этических принципов ведение такого дела, как мое, просто невозможно. Однако поверьте — когда я иду по шумным улицам и смотрю на спешащее по своим делам человечество, я страдаю от мысли о том, что среди всех этих прекрасно одетых людей в черных цилиндрах и, может быть, даже читающих Шекспира в подлиннике, почти невозможно найти человека, который имел бы продуманную этическую концепцию. Даже вы не озаботились этим вопросом, а ведь вы изучаете жизнь, людские занятия и проникаете под покровы и маски того фарса, что мы называем бытием. Даже вы судите своих ближних, руководствуясь пустыми условностями, которые позволяют фальшивой монете сойти за настоящую. Позвольте сыграть перед вами роль Сократа: я не буду учить вас ничему тому, чего бы вы не знали сами. Я просто постараюсь снять пелену предрассудков и дурной логики с истинных представлений, которыми вы обладаете в душе. Ну что, начнем? Вы допускаете, что счастье — это конечная цель бытия?

— Допускаю.

— Счастье желанно или нежеланно?

— Безусловно желанно.

— А как вы назовете человека, который дарует счастье? Не филантропом ли?

— Думаю, что да.

— И человек этот достоин похвалы — похвалы тем большей, чем больше число осчастливленных им лиц?

— Судя по всему, так оно и есть.

— Так, значит, тот, кто осчастливит целую нацию, достоин высочайшей похвалы, а действие, которым он осчастливит эту нацию, есть высочайшая добродетель?

— Похоже, что так. Вот это да! — воскликнул Дайсон, внезапно постигнув утонченность рассуждений своего гостя.

— Итак, перед вами ряд простейших умозаключений. Так примените их к рассказанной мною истории. Я осчастливил себя самого, завладев геммой. Я осчастливил чету Мелини, дав им восемьдесят лир взамен вещи, которую они и в грош не ставили. Кроме того, я намеревался осчастливить великий английский народ, продав гемму Британскому музею, а заодно еще раз осчастливить себя, заполучив девять тысяч процентов прибыли! Уверяю вас, я считаю, что Роббинс нарушил законы вселенской справедливости. Но главное не это. Вы только что признали, что я являюсь поборником истинной морали, и были вынуждены уступить перед моей логикой.