Неизменно зазубренная линия горизонта и дикая пустынность земли, не ведавшей ни формы, ни цвета, ни разнообразия, вселяли страх в сердца моих соотечественников, и как-то ночью, лежа с открытыми глазами, я услышал рыдания женщины, со слезами вопрошавшей: за какие грехи ей довелось угодить в такие ужасные места? Муж (судя но выговору, уроженец Глостершира) пытался успокоить ее. Он горячо внушал ей, а может быть, и самому себе, что в этих ужасных местах очень плодородная почва — только вспаши ее и брось семя, как подсолнухи наперегонки полезут из земли! Но женщина продолжала рыдать, вспоминая мать, старый уютный домик и окружавшие его маленькие ульи — жилища трудолюбивых британских пчел.

Общий печальный настрой передался и мне. Я был неспособен рассуждать на какие-либо отвлеченные темы, а потому вполне естественный вопрос, касающийся того, что мистер Смит мог делать в эдаком краю и какого рода литературные разыскания можно было проводить в такой дикой местности, волновал меня мало. Порою мной овладевало ощущение двусмысленности моего положения: я был нанят в качестве литературного секретаря, мне выплачивалось отменное жалованье, но при этом мой хозяин оставался для меня незнакомцем. Иногда он подходил ко мне и отпускал пару банальных замечаний об Америке, но большую часть пути молча сидел в своем купе, погрузившись в собственные думы.

Примерно на пятый день пути мистер Смит сообщил, что мы почти приехали. Я как раз печально взирал на громоздившиеся вдали унылые горы и удивлялся тому, как на свете находятся настолько несчастные люди, что понятие "дом" у них связывается с этими беспорядочными нагромождениями скал, — и тут мистер Смит легонько тронул меня за плечо.

— Мистер Уилкинс, вы, конечно же, будете рады распрощаться с этим отвратительным поездом? — спросил он. — Вы, как вижу, любуетесь теми скалами на горизонте? Так вот, вечером мы как раз будем там. Поезд останавливается в Рединге, а дальше мы уж как-нибудь доберемся.

Через несколько часов поезд неторопливо подошел к платформе станции в Рединге. Этот городок, хоть и состоявший почти целиком из щитовых домиков, оказался больше и оживленнее тех, что мы проезжали в последние два дня. На станции было многолюдно — когда прозвонил колокол и прозвучал свисток, я увидел, что многие наши попутчики здесь сходят. Но еще больше людей ожидало посадки. На станции толпились встречающие, провожающие, какие-то непонятные чиновники, а то и просто зеваки.

В Рединге вышли некоторые англичане, с которыми я успел познакомиться, но крутом была такая толчея, что я мигом потерял их из виду. Мистер Смит кивком приказал мне следовать за ним, и мы принялись протискиваться через толпу. У меня раскалывалась голова от непрестанного звона колокола, людского гомона, свистков и шипения выпускаемого пара. Стараясь не отстать от моего хозяина, я судорожно пытался сообразить, куда мы идем и как отыщем дорогу в незнакомом краю.

Перед выходом на перрон мистер Смит водрузил на голову широкополую шляпу, низко надвинув ее на глаза. А поскольку все здешние мужчины носили точно такие же шляпы, то различить его в толпе было нелегко.

Наконец мы выбрались со станции. Мой хозяин нырнул в одну из боковых улочек и принялся петлять по заброшенной окраине. Смеркалось, на плохо освещенных разбитых тротуарах люди попадались редко, а те, кого мы встретили, имели самый нерасполагающий к доверию вид.

Довольно скоро мы остановились около углового дома. Маячивший в дверном проеме мужчина явно кого-то поджидал, и я заметил, как они с мистером Смитом обменялись выразительными взглядами.

— Мистер из Нью-Йорка, как я понимаю?

— Из Нью-Йорка.

— Порядок. Они готовы — забирайте! Похоже, я не прогадал, связавшись с вами.

— Предчувствия, мистер Эванс, вас не обманули. Не обманем и мы. Заплатим хорошо. Выводите.

Я молча слушал этот загадочный диалог. Смит нетерпеливо расхаживал по улице, а по-прежнему стоявший в дверях Эванс громко свистнул и принялся неторопливо разглядывать меня с ног до головы, словно стараясь удостовериться, что в следующий раз непременно узнает меня в лицо. Пока я ломал себе голову над тем, что все это значит, из бокового проулка вышел неказистый сутулый парень, держа на поводу двух костлявых лошадей.

— Садитесь, мистер Уилкинс, да поживее! — сказал мистер Смит. — Нам уже давно пора трогаться.

И мы бок о бок поскакали в сгущавшуюся тьму. Напоследок я оглянулся на широкую равнину, посреди которой тускло мерцали огни городка. Впереди высились черные горы. Смит направлял свою лошадь по едва заметной тропе так уверенно, словно гарцевал по Пиккадилли; я едва поспевал за ним. Я устал, выдохся, ничего не замечал вокруг и чувствовал только, что постепенно тропа забирает вверх. Изредка нам попадались разбросанные у дороги огромные валуны.

У меня в памяти мало что сохранилось от той поездки. Кажется, мы пересекли густой хвойный лес, где лошади с трудом находили дорогу между обломками скал. Припоминаю также легкое головокружение от разреженного воздуха, которое я почувствовал, когда мы взобрались на порядочную высоту.

Всю вторую половину пути я провел в полудреме, и немудрено, что я резко вздрогнул, услышав слова мистера Смита:

— Ну, вот мы и приехали, мистер Уилкинс. Это урочище Голубых Скал. Завтра вам представится возможность насладиться здешними красотами. А сегодня перекусим — и спать!

Из приземистого домика, окруженного кольцом сикоморов [72], вышел мужчина и принял лошадей. Внутри домика нас поджидало жареное мясо и дешевое виски.

Это странноватое место мне сразу же не понравилось. В доме было три комнаты: та, в которой мы ужинали, и наши со Смитом спальни. Прислуживавший нам глухой старик спал в некоем подобии сарая, притулившемся к задней стене дома.

Когда на следующее утро я проснулся и вышел на улицу, то обнаружил, что паши лошади привязаны посреди горной расщелины. Кругом группками росли сосны и сикоморы, а между ними вздымались ввысь громадные серо-голубые скалы — очевидно, именно поэтому местечко и называлось урочищем Голубых Скал. С,о всех сторон меня обступали горы, а когда я вскарабкался по ближайшему откосу и глянул вниз, то понял, что рассчитывать на встречу с человеческим существом здесь так же глупо, как и на необитаемом острове посреди Тихого океана.

Единственным намеком на присутствие в этих местах человека был скромный бревенчатый домик, в котором мы провели ночь. Тогда я еще не знал, что похожие домики разбросаны по долине на относительно близком расстоянии друг от друга — близком, естественно, по тамошним представлениям. А потому в тот момент на меня обрушилось чувство пол нейшего и ужасающего одиночества.

Воспоминание о бескрайней земле и необъятном океане, отделявших меня от привычного мира, сдавило мне грудь, и я всерьез обеспокоился возможностью закончить свои дни в этой забытой Богом лощине. То был страшный миг — он до сих пор стоит у меня перед глазами… Однако вскоре мне удалось совладать со страхом. Я внушил себе, что нужно быть готовым к любым испытаниям, и, кстати, постараться извлечь из всего предстоящего какую-нибудь пользу.

Жизнь в урочище текла, прямо скажем, весьма аскетично и однообразно. Я был всецело предоставлен самому себе. Со Смитом я едва виделся и даже не знал толком, дома он или нет. Часто бывало так: я полагаю, что мой хозяин в отъезде, а потом с удивлением вижу, как он выходит из комнаты, запирает дверь и кладет ключ в карман; а несколько раз, когда я пребывал в полнейшей уверенности в том, что мистер Смит сидит у себя в комнате, он входил в наружную дверь в запыленных от долгой езды сапогах. Так и повелось: я наслаждался и одновременно мучился праздностью, бесцельно бродя по долине, объедаясь да отлеживая бока на кровати.

Мало-помалу я привык к такой жизни, научился находить в ней приятные стороны и даже начал совершать дальние вылазки, изучая окрестности. Однажды я умудрился попасть в соседнюю долину и неожиданно наткнулся на горстку людей, сосредоточенно пиливших деревья.