Как видим, бывший помощник Сталина тактично, но довольно твердо отводит обвинения, которые можно принять и на свой счет. Сталин упрекает его в отсутствии сколько-нибудь серьезного сопротивления, отмечает, что не были использованы чердаки и крыши, верхние этажи домов. Скорее всего, он вспомнил свой опыт обороны городов в годы гражданской войны, и особенно Царицына. Двинский осмеливается не согласиться, доказывая, что в новых условиях судьба городов решается полевыми армиями, а не рабочими ополчениями в уличных боях.

Однако прямого ответа на вопрос Сталина — помогал Кулик защите Ростова или мешал — секретарь обкома не дает. Хотя чутье бывшего обитателя Кремля подсказывает ему, что интерес Верховного к роли Кулика в сдаче города не случаен. Партийный секретарь, несомненно, искусный царедворец. Он уклоняется от категорических оценок, прячется за общей, ни к чему не обязывающей фразой: мы-де рассматривали его, маршала и героя, как безусловный военный авторитет. С формальной точки зрения к такой характеристике не придерешься. Ни к чему не обязывает и личностная оценка маршала, касающаяся его суматошности, несобранности. Это еще не криминал.

А теперь самое время познакомиться с другим документом Двинского — его запиской Сталину от 22 февраля 1942 года. В отличие от выше приведенной телефонограммы, данный документ готовился не по запросу из Кремля, а по личной инициативе ростовского секретаря. Куда девались осторожность, выжидательность, умелое лавирование при обходе острых углов, свойственные первому документу!

«Товарищ Сталин! — предваряя свои запоздавшие откровения, пишет Двинский. — В связи с постановлением ЦК ВКП(б) о Кулике и тем, что до сдачи Ростова 21 ноября 1941 года он целый месяц был в Ростове и я три недели работал под его начальством в армии, необходимо, мне кажется, сказать, как он выглядел в Ростове в свете фактов, изложенных в постановлении ЦК».

Первый раздел запоздалых откровений имеет красноречивое название «Пораженческое поведение», подчеркнутое автором жирной чертой.

«На словах Кулик все время подчеркивал свою веру в конечную победу Советского Союза под Вашим руководством, — доносит патрону не на шутку испуганный неожиданным поворотом дела партсекретарь, — лишь бы только производилось больше оружия («вот, не слушали меня, старого артиллериста, когда я требовал отпускать больше средств на вооружение»). На деле он, да и другие военные, не верили в защитимость от танковой атаки врага и в эффективность простейших средств борьбы против них. Так, 17 октября меня как секретаря обкома партии вызвали в штаб СКВО, и Кулик, только что приехавший с поля боя, заявил мне, что силы наши после упорного сражения под Таганрогом истрачены, противник идет танками на Ростов, что задержать противника до города нельзя, будем давать городской бой, а я, как секретарь обкома, должен вывести безоружное население из города, чтобы не мешали бою и не гибли зря. Так и было сделано — не без паники в городе: кого могли, вывели за Дон, причем некоторые «активисты» убежали значительно дальше. Однако никакие танки на

Ростов не пошли; видимо, противник понес такие потери, что ему пришлось потом долго собираться с силами».

Удивительно, не правда ли? Два месяца назад лично Сталин требовал у ростовского секретаря, который был когда-то его помощником в Кремле, правдивую информацию о поведении Кулика, и вот только сейчас вспомнились потрясающие факты.

«Такие настроения возникали при каждой танковой атаке врага, особенно когда 9-я армия убежала (иначе-назвать нельзя) далеко на восток и дала тем самым возможность ударить на Ростов по всем направлениям, — продолжает автор „записки, демонстрируя вождю прекрасные возможности своей памяти. — За день или два до сдачи Ростова мне позвонил т. Микоян в штаб и как раз попал в момент таких «танковых настроений»^ о чем я ему и сказал, не стесняясь присутствия военных, чем вызвал их возмущение. Но факты таковы. Я не все знаю, что Вам писал или говорил Кулик, но думаю, что он преувеличивал как насчет танков у врага, так и насчет числа уничтоженных нами танков».

Вот так-то! Приписками даже тогда занимались!

«Второй вариант — это постоянное опасение большой реки позади, — разоблачает поверженного Кулика Двинский. — Вслух не говорили, но боялись судьбы Днепропетровска, когда и город был потерян, и паника была с большим ущербом на переправах, и враг проскочил на другой берег. Слов нет, реку надо учитывать, но не надо увеличивать опасения замечаниями вроде: «А плавать умеешь?» Тогда это расценивалось как шутка храброго и видавшего виды человека над неопытными еще в боях людьми, но сейчас после описания поведения Кулика в Керчи это представляется иначе. Обо всем этом не думалось, пока была безусловная вера в маршала и героя, а теперь невольно начинаешь думать о том, что он был в Испании, где ряд наших людей свихнулся и подразвратился.

То, что Вы отозвали Кулика в момент, когда мы подготовляли наступление для отбития Ростова обратно, было сделано весьма кстати: суя всюду нос, он своим авторитетом мешал бы нам проводить по существу простые, но требующие веры в победу мероприятия (вперед — через лед — на гору!)».

Второй раздел этого любопытного документа, не печатавшегося полвека, хранившегося в анналах ЦК КПСС, носит еще более красноречивое название «Моральное разложение». И оно снова подчеркнуто жирной линией.

«Не знаю, как в Краснодаре (где он, говорят, жил отдельно на «даче Кулика»), — откровенничает Двинский, — но личное поведение Кулика в Ростове не выделялось чем-либо особенным. Возможно, что он учитывал постоянное присутствие подчиненных — членов армейского Совета, которые ввиду большой остроты обстановки и близости линии фронта старались чаще быть вместе, в штабе СКВО, на командных пунктах и на квартире командующего войсками, где на одной полови-не жил и Кулик (правда _;Военный совет не всегда «ночевал» дома — в зависимости от обстановки). К тому же, например, со мной он встретился впервые. Во всяком случае он вел себя здесь в отношении женщин осторожно, если не обманывал (во время наших отсутствий). Был такой случай, когда мы, члены Военсовета, застали его в обществе двух женщин, возраст которых исключал, однако, подозрения, и которых он отрекомендовал как своих старых знакомых времен гражданской войны. Кроме того, один раз он уезжал куда-то против обыкновения без адъютанта, чему тогда не придалось значения. Вот и все, что известно. Но, судя по трепотне на скользкие темы, обвинение в развратном образе жизни имеет все основания».

Каково? Виновен, но ни одного факта, вину подтверждающего!

О систематических пьянках. Признать их — значило признать свое в них участие. Однако полностью отрицать употребление спиртного нельзя. Лучше признаться честно: «Вино к столу всегда подавалось — и при Кулике, и без Кулика, — говорить о пьянстве никак нельзя, да это и не было возможно, так как все время надо было работать, в любой час дня и ночи принимать ответственные оперативные решения, вести переговоры со штабами, с Москвой и т. д.

Ваше предупреждение лично Кулику по телефону, при чем я присутствовал, также не могло остаться без последствий».

Далее следуют два абзаца, взятые Двинским в скобки — вроде бы не имеющие отношения непосредственно к Кулику. Но если Иосиф Виссарионович пожелает, бывший помощник может сообщить ему такое, но только доверительно, разумеется.

«Товарищ Сталин! — предлагает вождю свои услуги ростовский партсекретарь. — В армии командиры дивизий, комиссары, начальники штабов дивизий живут не хуже членов военных советов армий, а при хозяйственных способностях и лучше. Я опасаюсь, что сейчас вследствие затишья на нашем участке фронта вино употребляется командирами больше, чем дозволительно.

Дело не в вине, если только храбро и умело сражаются, а в том, что это сопровождается иногда развратом и подает повод к разговорам о начальнике, является плохим примером. Особый отдел армии или фронта обязан был сообщить в центр о поведении, например, командующего у нас группой войск генерала Козлова, смелого командира, но скатившегося до безобразия. Если вам не сообщили, следует затребовать, т. к. излагать мне это вам даже неудобно».