Порой дело принимало и вовсе дрянной оборот — как-то раз они погнались за ним, вооружившись старой женской туфлей. Он помчался от них, словно ветер в листве, но в конце концов сдал, они нагнали его на углу Зеленой улицы, на которой он родился и вырос, и каблук этой старой, изношенной туфли запомнился ему навсегда.

В саду покосившегося дома, среди пожелтелого мохнатого аспарагуса за решеткой, зиявшей проломами, он всплакнул о своей горькой участи — быть не как все. Вытер нос и глаза. Солнце, встававшее над гаванью, заливало спокойным светом этот живой зеленый мир, существовавший как бы совсем отдельно от мира свадебной туфельки — ладьи его грез.

Но он не взошел на ее борт. По крайней мере в тот раз. Еще не зажил его собственный каркас.

Однажды Клэю приснился сон, и, проснувшись, он побрел на кухню. Он вовсе не собирался рассказывать сон матери. А когда до него вдруг дошло, что он его рассказывает, было уже поздно. Примерзни его губы накрепко друг к дружке, он бы все равно продолжал говорить.

— Мне снилась лестница, — рассказывал он. — Она вела куда-то вниз…

Мать переворачивала выгнувшиеся ломтики ветчины на сковородке.

— …в глубь моря, — продолжал Клэй. — Это было так красиво.

Он уже жалел, что рассказывает об этом, но ничего не мог с собой поделать.

— Все такое вытянутое, и все развевается. Волосы и все-все-все. Водоросли. Такие запутанные. Как морской латук. Такие были рыбы, мам, с бородами, и лаяли, ну точно собаки.

Мать складывала на тарелку маленькие ломтики поджаренного хлеба.

— И раковины, мам, — рассказывал Клэй. — В них во всех такой шум, и эхо, эхо, а ты все глубже, глубже. Нежный такой звук. И ничего не нужно. Просто плывешь и плывешь. Вглубь.

Мать стояла спиной, и он увидел — она вся дрожит; его охватил ужас от того, что он творит, рассказывая ей сон. Но ничего нельзя было уже поправить, и мать продолжала поджаривать кусочки ветчины и пробовать их вилкой.

— Когда я опустился на дно, ступеньки кончились, кругом было одно море, только под ногами песок и битые бутылки. Все так серебрилось. Больше ничего не помню. Вот только там еще было, мам…

— Что там еще было? — спросила мать.

Он боялся сказать.

— Облако, мам, — произнес он. — И оно было мертвое.

Тогда миссис Скеррит обернулась — на нее страшно было смотреть. Она стояла с открытым ртом, но поначалу из него не вылетало ни звука, Клэй видел только маленький язычок, торчащий в глубине гортани. И вдруг он забился, как трещотка. Она заметалась, закричала.

— Ты решил меня доконать? — кричала миссис Скеррит, меся кулаками сырое тесто своих щек. — Мне и в страшном сне не снилось что ко всему прочему я еще и юродивым обзаведусь.

Клэй стоял, осыпаемый ударами ее слов. Будто его хлестали кнутами. Кухни со всей ее утварью как не бывало.

На сковородке подгорала ветчина.

Миссис Скеррит собралась с мыслями, побрызгалась одеколоном и повела Клэя к Мак-Джилливри. Дело шло к вечеру, к тому же была суббота. Дорогой Клэй слышал, как она дышит и как поскрипывает ее корсет. Мак-Джилливри уже закрывался, но все же согласился постричь ее парнишку. Он был добрый человек.

— Нам пожалуйста коротко-коротко, — сказала миссис Скеррит.

Пока парикмахер стриг его, Клэй слышал, как дышит мать, сидя позади него под цветным изображением короля.

Мистер Мак-Джилливри постриг его аккуратно, по обыкновению, и хотел уже в последний раз щелкнуть ножницами, подравнивая челку, как послышался задыхающийся голос миссис Скеррит:

— Это совсем не то мистер Мак-Джилливри совсем не так коротко как я хотела ох милый мой как трудно вам объяснить тут столько всего а я в четырнадцать лет бросила школу.

Мистер Мак-Джилливри засмеялся и сказал:

— Коротко это же не наголо!

— В этом я не разбираюсь, — ответила миссис Скеррит. — Говорю вам коротко-коротко я не из тех кто останавливается на полпути.

Мак-Джилливри тоже тяжело задышал, схватил машинку и выбрил дорожку поперек головы своего клиента. Он брил и брил. Пока совсем не обрил Клэя, Наголо.

— Теперь годится? — спросил он.

— Благодарю вас, — ответила миссис Скеррит.

И они пошли домой. Шаркая ногами по асфальту. У них был тяжелый шаг; у обоих.

Когда они спускались под горку, навстречу им из-за поворота вынырнул молочный фургон, и миссис Скеррит сказала:

— Иногда приходится твердо держать руль Клэй чтобы защитить родное любимое я это сделала только чтобы спасти тебя от самого себя потому что милый мой настрадаешься в жизни если уж начал городить бредни помни ничего не дает быть не как все это только говорит о том что с тобой что-то неладно.

Клэй потрогал щетинку своих стриженых волос.

— И помни прошу тебя, — говорила миссис Скеррит, — все это только потому что мама тебя любит.

Но Клэй теперь уже разуверился в любви, а мальчишки стали лупить его пуще прежнего, потому что остриженный наголо он сделался и вовсе не таким, как все.

— Что это с тобой сделали? — спрашивали мальчишки и дули на его ежик, как на ветряную мельницу. — Каторжник, гнида! — кричали они и лупили его.

Клэй был очень худ. Кожа да кости. Долговязый, длиннорукий, с зеленоватым оттенком кожи, потому что проводил слишком много времени под сенью листвы. В глазах его отражались мрак, расцвеченный светом уличных фонарей, и пятна мазута на прибрежных водах.

— Клэй ты не скучаешь? — спрашивала миссис Скеррит.

— Нет, — отвечал он. — А что?

— Я думала может быть ты скучаешь тебе нужно бывать где-нибудь встречаться с молодыми людьми твоего возраста познакомиться с хорошей девушкой а то странно как-то.

И она с вытянувшимся подбородком выжидательно смотрела на него.

Клэй только поглаживал свой ежик. Теперь у него повелось частенько ходить к Мак-Джилливри. Выйдя из возраста, когда ломается голос, сверстники оставили его в покое, занятые собственными проблемами. Вступили в свои права прыщи и усы.

Миссис Скеррит плакала, бывало, сидя на прогнившей веранде и созерцая залив, в котором частенько тонули кошки.

— Клэй милый мой, — говорила она. — Вот умер твой папочка вся ответственность за тебя лежит теперь на мне попрошу-ка мистера Статчберри а ты совсем не знаешь чем бы тебе хотелось заняться?

— Нет, — отвечал Клэй.

— Ах милый мой, — вздыхала она. — Я ли не заслужила послушного сына но хотелось бы чтоб ты хотя бы сам знал что ты любишь.

Клэй и в самом деле не знал, что он любит. Он бы рад считать, что любит маму, хотя, возможно, он любил отца. И он пытался припомнить его, но вспоминались только холодная желтоватая кожа и запах постели больного. Когда ему приходилось подойти к отцу, Неизлечимому, лежачему больному, душа его будто с колокольни падала.

Как-то раз, дело было вечером, мама прижала его голову к переднику — и, наверно, исколола руки об его щетину.

— Ты не мой сын, — скрежетнула она, — иначе ты бы так себя не вел.

Но он не мог, не хотел быть другим. К тому же по временам у него часто кружилась голова от быстрого роста.

— А как? — недовольно спрашивал он.

Но она не объясняла. Только отстраняла от себя его долговязую плоть.

— Дело это непростое, — сказала она, — попрошу мистера Статчберри пусть придумает как нам быть.

Мистер Статчберри был таким влиятельным, к тому же он дружил с Хербом Скерритом до гробовой доски. Миссис Скеррит знала, что он занимает какой-то пост в Отделе Образования, и если она и не очень-то вдавалась в подробности, то лишь потому, что считала это не столь уж важным.

Она купила бараний бок и пригласила мистера Статчберри.

— Не знаю что делать с Клэем, — сказала она. — Вы же знаете я вдова и вы друг его отца.

Мистер Статчберри подергал ус.

— Придет время, поглядим, — сказал он.

И отер с губ желтоватый жир не очень-то нежной баранины.

Когда пришло время, мистер Статчберри сочинил письмо своему приятелю из таможенно-акцизной палаты.

«Дорогой Арчи, — писал он, — хочу тебе отрекомендовать сына одного своего старого друга, Херба Скеррита. Он много лет проработал в трамвайном управлении, умер при трагических обстоятельствах, а именно — от рака…