— Кушай хорошенько, — предупредила ребёнка.

Трудно было не заметить взгляд, каким Пелл окинул еду. Розмари покрепче стиснула зубы. У неё и намерения не было предложить ему хоть что-то. Ну уж нет. Пускай попросит сам, если поимеет смелость. Делано не замечая его интереса, наполнила собственную чашку.

— Никто не знает наверняка, что её семья — Ведающие, — подчеркнула она твёрдо. — Да если и так, что ж дурного в их магии? Ничего, насколько мне известно. Шерсть с их стада — лучшая во всём герцогстве Бак. Они уважаемые люди в городе. Хилия с её мужем всегда были добры ко мне. И Мермелад — мойкот.

— И что с того? Даже с твоими заверениями, он может оказаться зверем, связанным Уитом, шпионящим за тобой с утра и до ночи. Я ни за что не позолил бы такому отродью водиться в моёмдоме. Тебя что, не заботит собственный ребёнок? Совсем не боишься, что он подцепит заразу от этой дрянной магии?

Подхватив в руку чашку с супом, Розмари взяла со стола ложку и другую четвертушку хлеба со столешницы. Пересев спиной к Пеллу, начала вдумчиво помешивать горячее варево. Картофель, капуста и лук. Порой она позволяла помечтать себе о ломте мяса. Бурая до красноты мясная похлёбка с толстыми шматами говядины, плавающими поверху. Жирная свинина, поджаренная до корочки на вертелах. Не вздумай и мечтать о том, чего не имеешь.Она бросила поверх плеча, не оборачиваясь:

— Уит не грязь и не зараза. Ты либо рождаешься с ним в крови, либо нет. Думаю, если бы вот так, запросто, можно было пойти и разжиться каждому Уитом, большинство косящихся с презрением на одарённых им уже давно помчалось и завладело бы щедрым даром. Готова поклясться, что добрая половина яростной ненависти к Ведающим — чистой воды ревность да зависть. — Зачерпнув полную ложку супу, она откусила хлебной корки.

Пелл зашёлся едким смешком — то ли с недоверием, то ли с издёвкой.

— Это оттого, дорогая, что ты принимаешь их на веру, — произнёс он враз охрипшим голосом. — Повидай ты хоть половину того, что довелось видеть мне, по-другому б заговорила.

Чтобы оглянуться на него, следовало повернуть голову. И обнаружить, что Пелл, взяв остаток краюхи, макает тот в котелок с супом и с аппетитом уплетает. Холодная ярость вспышкой пронзила виски. Она опустила глаза к собственной чашке и через силу заставила себя доесть. Гилльям наблюдал за отцом, а тот уже вновь обмакнул хлеб в похлёбку и теперь пробовал на зуб само варево. Оглянувшись-таки на Пелла, Розмари проговорила, кое-как сохраняя спокойствие, холодно и безразлично:

— И что же ты ешь, позволь спросить? Это, между прочим, был бы завтрак Гилльяма на утро.

— Вот это? — недоверчиво переспросил Пелл. — Тебе бы мясом его кормить, мясом. Особенно сейчас, когда он растёт. Мясом и яйцами и горячей кашей на завтрак. А не каким-то там супом. Не удивительно, что он такой… пугливый.

— Я кормлю его тем, что имею, — возразила она резко. Сочащееся меж слов осуждение обожгло до боли. Её заботила, терзала до одури, и часто, сама мысль, что Гилльяму не достаётся столько же, сколько другим детям. Женщина сличала и размеры его, и живость с другими мальчиками тех же лет и твердила себе упёрто, что он ни чем ни хуже тех, когда дело доходит до сверки. Но наступали дни, когда малыш просил добавки и «побольше», а у неё не было ничего, чтобы дать ему.

— Совсем скоро, почти вот-вот, куры начнут нестись, и у него появится яичница на завтрак. А потом корова разродится телком, и я надеюсь, что молока у неё хватит для двоих. — Розмари покончила с супом; ужин отнял немного времени, быстрее обычного. Если б не Пелл, она разрешила бы себе с Гилльямом ещё по кусочку хлеба.

Но незваный гость подчистую умял всё, что оставалось в котелке, вместе с последними крохами хлеба. Она бы сготовила поутру для Гилльяма подовых пирогов, оставь Пелл хоть что-нибудь из съестного. Когда тот наконец отставил горшок в сторону, Розмари решилась спросить напрямую:

— Чего ты хочешь? Зачем объявился здесь?

Он смотрелся удивлённым.

— Разве я не говорил тебе? Я вернулся домой. Дед оставил мнеэту лачугу.

Молча она разглядывала его. Даже не думая просить, раз уж тот собирался остаться, иначе на ум бы ему пришло лишь одно: что она сама хочетэтого. Вместо того отрезала начистоту:

— Нет, Пелл, ошибаешься. Твой дед оставил свой дом Гилльяму, но не тебе. Это нашдом, не твой. И здесь, и в моей жизни нет места для тебя, Пелл. Ты стыдился меня, ты опозорил меня и отказался от собственного сына, бросив нас одних. Я не люблю тебя и не желаю видеть здесь, в этом доме.

Она ждала, что тот отзовётся в ответ, — вспышки, боли или чего-нибудь ещё. Она не желала сознаваться самой себе, с каким удовольствием поглядела бы на него, разавленного гневной речью. Однако ж, мужчина попросту сжал покрепче зубы, заиграв желваками на скулах. Спустя мгновение заговорил вновь:

— Ну и что с того? Чтобы ты ни говорила, сама же живёшь здесь, в доме моегосына. У меня есть полное право на это, как и у тебя. Я вернулся, и ничего не попишешь. — Он глухо шмякнул опустевшим горшком по столу. — Я думал, тебе хватит мозгов хотя бы оценить, что есть что. И сделать выбор получше. Я думал, мне следует дать тебе шанс, ещё один шанс… на всё. Поступить по справедливости, по чести.

Чести?Она попыталась было свести всё, что думает о Пелле, и приложить к этому слову. Он ожидал, что Розмари станет говорить что-то. Возмущаться. Но слова не шли к ней, и, хотя горло словно свело, охватило тугим ошейником, женщина гнала от себя желание расплакаться. Она не станет лить слёзы из-за этого. Рыдания, как хорошо было известно ей, делу не подмога. Ими ничего не растворишь, не поглотишь. Она глянула на Гилльяма. Тот внимательно поводил глазами по отцу, туда-сюда, слегка хмуря брови. Потом важно выпятил подбородок, и Пелл внезапно расхохотался. Розмари развернула к нему недоверчивый взгляд.

— Гляньте только на него. По виду точь в точь мой младший братишка, когда разозлится как следует. — И также же быстро, как разошёлся, пришёл в чувство, поостыв от смеха. — Я и ждать не ждал, что он пойдёт мастью в мою породу.

— Все кругом говорят, что он уродился больше в тебя, чем в меня, — созналась она, натянуто кривя губы. Потом добавила вопросительно:

— А чего ты ждал? Нет, на кого ещё ему быть похожим, как не на отца?

— Ну… — протянул Пелл, неловко пожимая одним плечом. — Ходили тут пересуды, знаешь. Ещё раньше, до всего. Что, как знать, может, он и не мой вовсе.

Она уставилась на мужчину во все глаза, исторгая из себя холодное шипение, пронёсшееся враз по всему телу:

— Пе-ре-су-ды, значит?! Не было никаких слухов, и быть не могло. Каждый мог поклясться, что он — твой. — И, уже последним доводом, выдохнула оскорблённо: — Кто и когда осмелился утверждать так?! Что за наглая ложь!

— Кончай вопить, женщина! Вода уже мхом поросла, так давно было, да и теперь толку-то с того. Он — вылитый я, так кому какое дело, что там болтали языками, а?

— Ты сейчас плёл всё это лишь потому, что, возможно, надеялся, что так и окажется по правде. Но, знай же, не было никогда никаких толков и сплетен, Пелл. Ты был моим первым мужчиной и, как сам прекрасно сознаёшь, единственным. Я никогда не была ни с кем, кроме тебя, ни до — ни после. Он твой как есть. И никогда не нашлось бы кому сказать хоть слово против.

— Говори, что хочешь, раз нашла себе особую важность. Да. Он мой.

Розмари готова была откусить себе язык, когда Пелл озвучил своё право на мальчика. Зачем, зачемона только заговорила об этом, зачемпризналась самой себе, что желала втайне обратного, — чтобы это не было правдой, его отцовство. Пелл с лёгкой улыбкой наблюдал, как кривится её лицо, зная прекрасно, что выиграл битву. Она оборотилась прочь от него.

— Я устал, — проговорил он.

В их крошечном домике кровать отстояла от стола всего на три шага. Опустившись на край постели, мужчина согнулся пополам, тяжёло стаскивая с ног свои прекрасные новые сапоги. Водружая их на пол, бок о бок, а вслед за ними — толстенные шерстяные носки. Потом, содрав с себя рубаху, бросил и её туда же, к прочим вещам. А затем сволок и штаны. И выпрямился во весь рост, почти приглашая, подманивая Розмари оглялеть его как следует, с ног до головы. Он всегда гордился своим телом (да и было чем, чего уж тут). По-прежнему мускулистый и сейчас, худощавый, но с фигурой уже не мальчишки, но мужа. Всею душою она не желала пялиться на него; пустая, мелочная усмешка, расцветшая на губах Пелла, показала, что её несдержанность (она всё же глянула) не осталась незамеченной. Раздевшись догола, мужчина влез в её чистую постель, сминая и сбивая простыни складками, закутываясь в те с головой.