Мать заявила:

– Вряд ли я выдержу полчаса. Не думаю.

Она курила без остановки. Когда что-то было не так, мать дымила как паровоз. Потом, правда, жаловалась на боли в желудке и отправляла меня к соседке за маалоксом, а та вздыхала: «Твой папаша в конце концов доконает ее своими выходками, вот увидишь».

Я ничего не отвечал.

Родители молча уставились друг на друга. Тут отец захотел влепить матери пощечину, но промазал – у матери была хорошая реакция. Она недурно резалась в теннис. Очки, однако, съехали набок.

– Советую сделать над собой усилие, – прорычал отец сквозь зубы.

Говоря это, он крепко держал меня за руку. Потом добавил:

– Впрочем, можешь проваливать. Никто тебя здесь не держит.

Кончилось тем, что мать опустила голову. От всего этого ей захотелось выпить. Отец сделал знак официантке, которая в это время зевала во весь рот, потирая плечи, и заказал то же самое. Мать, хоть и продолжала дергаться, все же взяла себя в руки, потому что отец не отпускал меня. Теперь она была с нами. Это была отцовская победа: он держал нас обоих.

Я принялся за новую порцию «Банана-сплит», думая о том, выдержит ли мой желудок среди ночи такое количество мороженого. Мать залпом опорожнила свой стакан. Это явно придало ей сил.

Наконец отец отпустил меня, но руку далеко не убирал. А сам не сводил глаз с горки взбитых сливок в моей тарелке, которые имели привкус молока и совсем мне не нравились. Но мне все равно некуда было деваться. У отца на лбу выступили капельки пота. Он снова стал смотреть по сторонам.

Заметив, что я его разглядываю, он сказал:

– Не я всю эту хрень заварил. Не я один.

При этом он наклонился ко мне, тогда мать вскочила и выхватила у него сумку. Она понеслась с ней через зал, и, пока отец медленно поднимался, чертыхаясь, я резко отодвинул свой стул, чтобы он не мог меня удержать.

Кафетерий выходил прямо в холл аэропорта. Мы не спускали глаз с матери, а она мчалась, зажав сумку под мышкой, и мне вдруг сделалось страшно: а вдруг она уйдет без меня? Я хотел даже ее позвать, но ничего не вышло. Отец повернулся ко мне. Я шарахнулся. «Блин… мать твою!» – прорычал отец, спуская ногу со стула с таким усилием, точно она была чугунная. Только поди поймай женщину в кроссовках, которая несется закусив удила, а у тебя нога не гнется и денек был ого-го! Наши глаза встретились, и я понял, что отец думает то же самое. Он даже пошатнулся от бессильной ярости. Стулья наши валялись на полу. Нам обоим было плохо.

Потом я услышал голос, кричавший мое имя. И легкие мои снова наполнились воздухом. Она была там, в холле. Она остановилась и теперь стояла на месте. Сумку она прижимала к груди и дергалась во все стороны, делая мне знаки бежать за ней. Отец сказал: «Стой здесь», – но это звучало скорее как просьба. Я заколебался. В конце концов, мы не так часто виделись.

– Чего ты там застрял? – спросила она, когда мы, прижавшись друг к другу, вышли в темную свежую ночь. Я пожал плечами.

Мать взяла такси. Я повернулся к заднему стеклу и, пока мы отъезжали от аэропорта, смотрел, как отец еще только подходит к широким дверям, волоча ногу. Я пытался представить себя на его месте.

Мать все еще была взвинчена. Она кусала палец. Такси беззвучно неслось по пустынной дороге, и вокруг было только черное небо. Сумку мать поставила к ногам. Потом она положила голову мне на плечо.

– Скажи что-нибудь. Мне очень нужно, чтобы ты что-нибудь сказал, – проговорила она.

Я понимал, чего она хочет.

Я сказал:

– Я никогда тебя не оставлю. – Это получилось как-то само.

Она прильнула ко мне.

– Я знаю, – прошептала она. – Я знаю, что ты никогда этого не сделаешь.

Однажды вечером – я думал, она где-то в городе, – звонит она мне вдруг из автомата, за тридцать километров. Из какой-то дыры, даже название вспомнить не может.

– Успокойся, – говорю. – Соберись, приди в себя.

Я поехал за ней, привез домой. Уложил в кровать, потом вернулся к себе.

Это было уже в третий раз за месяц. Темнеет быстро, сразу становится холодно, а она вечно забывает одеться по-человечески. Спрашиваю, где пальто, – не может ответить. Только за меня цепляется.

– Вот и возвращался бы к ней жить, – заявила мне как-то Ютта, презрительно скривив рот.

Назавтра я снова пошел к матери, узнать, как она там.

– В конце концов, я твоя мать, – сказала она.

Я никогда не утверждал, что это не так. Протянул ей руку, чтобы помочь встать с кровати, но она отказалась. Ей теперь сорок два, но тянет она лет на десять побольше. Я про ее лицо: оно у нее бледное и опухшее, и это вызывает у меня смешанные чувства. Отталкивающим оно мне, в общем-то, не кажется, но когда я смотрю на нее, то стараюсь думать о чем-нибудь постороннем.

Мать закурила и стала жаловаться на невозможную мигрень. Я набросил ей на плечи халат. Она отвернулась к стене и начала под ним переодеваться, сняла белье и зашвырнула в угол.

Иногда, когда работаю, я думаю о ней. Обо всем, что мы с ней пережили за эти десять лет. Пытаюсь увидеть все в целом. Я думаю о ней. Стараюсь поставить себя на ее место. Она похожа на разъяренное животное. И тогда фотограф начинает на меня орать, потому что взгляд у меня становится недостаточно влажным и физиономия похоронная. Я улыбаюсь ему, облизывая губы, а он в это время разряжает вспышку в потолок. Ассистентка подлетает ко мне, быстро припудривает. Она прогоняет образ матери из моего воображения.

Я спросил:

– А можно узнать, куда подевалось твое пальто?

Последовал довольно сухой обмен, репликами, после чего мы перешли к обсуждению серьезных проблем.

– Прежде всего, – заявила она, – чего ты пришел? С какой стати? Я тебя просила?

– Просто зашел посмотреть, как ты тут. Как чувствуешь себя после вчерашнего загула.

– А тебе-то что? Какое тебе дело?

Я отселился от нее весной. Снял комнату в пятистах метрах от дома, но она повела себя так, будто я бросил ее одну на чужом континенте или вообще зарезал заживо. Прощать меня не собирается. Утверждает, что не она одна во всем виновата, что вполне можно все забыть и не пережевывать без конца ту старую историю. Но дело было не только в этом. Я хотел жить собственной жизнью. Мы спорили на эту тему, но матери мои доводы казались недостаточно убедительными, она видела в моем поступке чудовищную неблагодарность, предательство, говорила, что для нее это было как обухом по голове.

–  Твояличная жизнь? Нет, вы только послушайте! А ты когда-нибудь думал о отличной жизни? Ты вообще когда-нибудь думал о моейличной жизни, засранец? У меня что, была какая-нибудь жизнь все те годы, что я тебя растила? Нет, вы только послушайте!

Так вот мы и живем. Мне двадцать два. Мать пьет и трахается направо и налево, чтобы мне насолить. Это она так наказывает меня за то, что я ее бросил. При том, что я ее регулярно навещаю и каждый божий день звоню. Она может выдернуть меня в любое время суток, я вскакиваю по первому зову и мчусь черт знает куда, чтобы привезти ее домой. И благословляю небо за то, что она цела и невредима. Обычно она едва держится на ногах, ее трясет, пальто где-то посеяла, пьяная в стельку, зареванная – зато жива-здорова. Вот так вот мы и живем. Честно говоря, не знаю, что и как тут можно изменить. В улучшение как-то не верится. Я даже думать об этом не могу – на меня сразу накатывает усталость.

Иду за ней на кухню. Пока она варит кофе, пытаюсь навести хоть какое-то подобие порядка, вытряхиваю пепельницы, загружаю посудомойку, заглядываю в холодильник. Смотрю на ее руки и замечаю, что они дрожат. Если б не я, она б уж, наверно, налила себе стакан. Я очень хорошо это себе представляю. Стакан белого сухого. Ходит туда-сюда по комнатам и проклинает своего сыночка.

Погода великолепная, хотя деревья еще покрыты инеем. Я сказал, что мы сейчас поедем искать ее пальто, потому что мне все это надоело. Мне ни к чему, чтобы она свалилась с простудой. И вообще впредь будем делать именно так, наплевать, что все утро насмарку. Это ей урок. В ответ мать только покривилась.