– Я накатал эту книженцию за три дня! – сообщил мне Марк. – Правда, потерял на этом шесть кило. Приходи на мои чтения. Это надо слышать.

– А ты никогда не думал написать настоящий роман?

– С началом и концом, что ли? Да ты что! И с действующими лицами! Может, еще и с развитием сюжета?

Он потряс головой и скроил брезгливую мину. Мы склонились над блондинкой, которая жаловалась на спазмы в желудке и на холодный пот. Марк объяснил, что романы, о которых я говорю, уже сто лет как не пишутся, что сочинение сюжетов и фабул – это прошлый век, будущее за полной деструктуризацией текста, и наплевать, если противникам современных веяний это кажется непонятным.

– Мы бесконечно отстали от музыки, – вздохнул он. – Отстали от изобразительного искусства. От экспериментального кино. От науки и техники. Если мы и дальше ничего не будем делать, то литература отживет свой век. Да, в сущности, уже отжила, если хочешь знать мое мнение.

Блондинка тем временем попросилась в туалет, и мы под руки повели ее в дом, один слева, другой справа. Она обнимала нас обоих за шею, не переставая путано извиняться и недоумевать, что же такое с ней произошло, и голова ее моталась из стороны в сторону.

Мы остались ждать ее за дверью, налили себе выпить и продолжали болтать о том о сем.

– Не мне тебе говорить, что все это – мура собачья, – рассуждал Марк, делая широкий жест рукой. – Жить просто – ни у кого не получается.

– Иногда кажется, что мы вообще не в состоянии взглянуть на вещи реально. Я часто себя спрашиваю, что я, собственно, делаю.

– Такие вопросы, блин, задаешь себе каждую минуту. Ну и что из того? Каждую минуту, блин!

– А сколько всего непонятного, необъяснимого, – подхватил я, опираясь на косяк. – Меня не покидает ощущение, что нас ничто не сдерживает. Можно сделать что-то хорошее, а можно гадкое. И нет ничего, что могло бы нас остановить.

– Вот именно. Ты абсолютно прав, старик.

– Все зависит от того, нашел ли ты любовь. От того, веришь ли ты в нее.

– Чего-чего? Чего нашел?

Мы услышали, как спускается вода.

– Ну, назови это как-нибудь иначе, – сказал я, завершая разговор.

Я заметил, что в доме никого нет. Они все наелись, напились, накурились и угомонились. Наболтались бог весть о чем, о катастрофе, которая нависла над старушкой Европой, о том, что пора плюнуть Америке в морду. Они уютно устроились в саду или покачивались на прозрачных надувных матрасах посреди бассейна, бездвижные, как трупы. Джоан уселась в спасательный круг и созерцала собственные ноги, болтавшиеся в воде перед ее носом.

Я стал делиться впечатлениями с Одиль, которая закивала, надкусывая только что распечатанное эскимо.

– Будь осторожен, – заметила она с невинным видом, – мне кажется, Соня следит за нами.

Я незаметно проверил, что делает Соня. Как всегда, она была окружена целой свитой и так поглощена общением, что я мог бы дом поджечь – она бы ничего не заметила. И все же Одиль была права: Соня внимательно за нами наблюдала. Ее лицо выделялось сред-и остальных, словно она пробила брешь в окружавшей их непроницаемой оболочке, чтобы не упускать из виду то, что происходит вокруг. Она даже освещена была иначе и казалась бледнее остальных.

Мне не нужно было формулировать, чего именно я хочу. Все само складывалось как надо. Зубчатые колесики невозмутимо и безжалостно сцеплялись между собой, приводя в движение некий механизм и попутно стирая нас в порошок.

– Прекрасно. Доедай мороженое, и пошли, – сказал я.

Я задул часть свечей, потому что занимавшаяся заря уже высветлила небо над головой и посеребрила синие головки чертополоха, который Соня выращивала в горшках, чтобы придать террасе оригинальный вид.

На пороге дома я столкнулся с Марком и его блондинкой, которая укололась чертополохом, и Марк облизывал ей палец, подмигивая мне. Значит, место было свободно. Я уменьшил свет. Сердце мое стучало – но не от предвкушения того, чем я собирался заняться с Одиль.

Сердце стучало при мысли, что Соня, возможно, следит за моими движениями, только я не осмеливался проверить, хотя отчаянно на это надеялся. Надеялся, откровенно говоря, изо всех сил, потаенных, темных, прятавшихся где-то в недрах моего существа.

Одиль сунула руки под струю воды, и я взял ее сзади в полумраке кухни. Через несколько минут она захотела повернуться, чтобы видеть мое лицо, и мы продолжили.

– Для меня это очень важно, – прошептала она. – Что бы ты об этом ни думал. И не только потому, что это ты. Просто я так привыкла.

Я кивнул и взялся за нее с удвоенной энергией. Меня подстегивала мысль, что нас могут застать. Вскоре это и произошло.

Только на сей раз мы с Одиль успели дойти до конца. В тот момент, когда я выходил из нее, я заметил Соню, которая стояла на пороге, как изваяние или призрак, выплывший из тумана, и неотрывно смотрела на нас.

Одиль, занятая тем, что укладывала грудь обратно в купальник, ничего не заметила. Я застегнул штаны, не спуская с Сони глаз, а Одиль положила руку мне на плечо и торжественно заявила, что поверить не может, неужели это наконец произошло.

В следующую секунду Соня повернулась спиной и исчезла так же бесшумно, как появилась.

Одиль достала из холодильника новое эскимо.

– Ну что, неплохо, а? – спросила она.

Я слабо улыбнулся и кивнул, еще не успев прийти в себя после недавнего сюрприза. Я был удивлен, что не последовало никакой сцены, хотя обычно когда на вечеринке случаются подобные вещи и распадается какая-нибудь пара, то дело доходит почти до драки, люди говорят друг другу в лицо ужасные слова и все кончается проклятиями и слезами.

Было около пяти утра. Я тупо уселся на высокий табурет, а Одиль пристроилась у меня между ног, чтобы угостить меня своим мороженым. Она считала, что обещанная роль в сериале – это лучшее, что послала ей судьба за долгие годы, и от счастья готова была поделиться всем, что имела. Я со своей стороны размышлял над тем, что же я такое сделал. Но было пять утра, и я не очень хорошо соображал. Мне даже не удавалось почувствовать себя виноватым. Удовлетворения я тоже никакого не испытывал.

Я вышел в сад и замер на мгновение на террасе под гневным Сониным взглядом. Потом она отвела глаза. С первыми лучами дневного света гости начали шевелиться, потихоньку собирать вещи, точно к ним вдруг вернулась утраченная на время память.

Я не знал, к чему готовиться, и представлял себе, что Соня вот-вот взорвется и прямой наводкой поразит свою лучшую подругу прямо в сердце.

Но они обнялись так же нежно, как всегда.

Последние разговоры заканчивались уже на улице, в начавшей таять утренней дымке и в стойком запахе газа, про который никто не знал что и думать.

В небе не было ни облачка. Я сказал это Соне, но она никак не отреагировала, безучастно наблюдая, как машины отъезжают от тротуара и, выстроившись вереницей, движутся в сторону центра.

– Хочешь, поговорим? – предложил я.

– Нет. Не хочу я с тобой говорить.

В этот момент на улице появилась чета Дорсе, они возвращались домой. Мы помахали друг другу и обменялись несколькими приветливыми словами. Дора заранее начала разуваться и запрыгала по дорожке, звонко хохоча, как только она одна умела.

Я снова открыл было рот, но Соня велела мне молчать, что оказалось в конечном итоге к лучшему, потом) что сказать друг другу нам все равно было нечего. Я смотрел, как за Дорсе закрывается дверь, и думал о нашей собственной двери, которую мы тоже сейчас закроем за собой, думал о непостижимости и ничтожности тайны, наполняющей наши жизни. Свет рождавшегося дня предвещал ровную, как ладонь, пустыню, в которой ни один предмет не подскажет нам, двигаемся мы куда-то или топчемся на месте и вообще в какую сторону надо идти.

Мы стояли словно парализованные этим скорбным открытием, этой пустотой, которая вокруг нас образовалась и которую ощущали практически все наши ровесники, напоминавшие глупую беснующуюся собачью стаю, – и одновременно светом затопляющего нас дня, иллюзией, будто он даст нам силы преодолеть то, что нас ожидает.