— Ха! Двенадцать! А Джозефу тринадцать! Я же сказал, что он хиляк? Родился заморышем, да таким и остался. Я тогда сказал его матери: «Раздавил бы его, как муху! Затолкни его себе обратно! Роди другого!» Ха! Хотите, кое-что вам скажу? Он каждый кусок, перед тем как проглотить, разжевывает двадцать раз. Думает, что так поправится. Прочитал в каких-то книжонках. Мартышкин труд все это. Ха-ха. Эй, ты! — Клейн увидел продавца мороженого двумя рядами ниже и, немного приподнявшись с сиденья, вытянулся вперед, пока не уперся животом в металлический барьер. — Эй, ты, там внизу! Слышишь, что тебе говорят?

— Я занимаюсь коллекционированием, — пропищал Джозеф Клейн.

— Чего-чего? — переспросил Ли Джин, не уверенный, что хорошо расслышал, а Клейн-старший начал в это время протискиваться между креслами мимо них, пыхтя как паровоз и бормоча себе под нос: «Кто только придумал эти сиденья! Для гномов каких-то их сделали!», к концу ряда и дальше вниз к продавцу мороженого. Джозеф тут же ловко перепрыгнул со своего сиденья на освободившееся отцовское.

— Разных вырезок, вещиц, иногда автографов, — протараторил Джозеф, словно ему хотелось много сказать, а времени было в обрез. — Я собираю подписи людей, которые мне нравятся, и храню их у себя. В альбомах и папках. Некоторые очень дорого стоят.

Господи! Алекс ответил благодушной улыбкой, а Рубинфайн, надо отдать ему должное, не повернулся к застывшему с раскрытым ртом Адаму, чтобы многозначительно повертеть пальцем у виска или, передразнивая, повторить последнюю фразу, хотя именно этого требовал от него Кодекс Пятнадцатилетних, а уж он-то себе цену знал (не слишком ли высокую цену?). Вместо всего этого он лишь открыл и закрыл рот, отчасти повинуясь строгому взгляду Ли Джина: нет, не сегодня! А кроме того, много чести этой пигалице — вступать с ней в поединок.

— Это звучит… забавно, — сказал Ли Джин.

— Все, что угодно, — Алекс изо всех сил старался держаться уважительно, — или… Какого рода вещицы?

Ли Джин улыбнулся. Так-то лучше. Обычно, если Алекс сторонился соседского мальчишки из-за того, что тот страдал косоглазием или шепелявил, или если сын побаивался загорелого веснушчатого дьяволенка, ждущего подачи на теннисном корте и грозно переминающегося с ноги на ногу, Ли Джин предпочитал не вмешиваться. У них был один вкус на мальчишек, у него и у Алекса. Футбольные фанаты были им не по душе. И краснолицые рыжеволосые сопляки в ссадинах и синяках не нравились обоим. Они ненавидели хвастунов. Но иногда одному внутренний голос говорил совсем не то, что другому, как случилось и на этот раз. Ли Джину он шептал: «Да, Джозеф нам нравится», Алексу же он вещал нечто уклончивое, неопределенное, если такое может быть с внутренним голосом.

— Так… э-э… — Алекс надул губы и откинул со лба прядь спутанных волос. — Ты собираешь только программки с представлений или что-то еще?

Джозеф открыл рот, готовясь дать объяснение, но сперва расположился поудобнее на сиденье: закинул одну тощую ногу на другую, выпрямил спину и стал совсем другим.

— Автографы звезд, — важно ответил Джозеф, неторопливо проговаривая каждое слово. — За тем я и здесь. Люблю борьбу. Я фанат борьбы.

Ли Джину видеть такое было не впервой. В Гонконге богатенькие мальчики в неудобных костюмчиках, восседая за обеденным столом, бесцеремонно расспрашивали родителей о гостях: кто такие, чем занимаются, на что рассчитывают в будущем? Джозеф той же породы. И ничего в нем нет от обычного, настоящего мальчишки.

— Одна из моих коллекций, — продолжил сын толстяка, — посвящена европейским борцам, хотя теперь там есть автограф Куротавы, так что я могу изменить название.

— О’кей, — откликнулся Ли Джин, — все это очень интересно. Правда ведь интересно, Алекс?

После этих его слов все пятеро замолчали и уставились на сцену.

— Он начинал с борьбы сумо, Куротава, — наконец заметил Адам, чтобы поддержать разговор. — Он — японец.

Джозеф весь просветлел:

— Да! Из Японии! Но вот уже шесть месяцев живет в Йоркшире, хотя ему там не очень нравится еда. А в одном журнале написано: «А кому она понравится?» Знаете, потому что… потому что… там, похоже, та-а-кая кухня. Хотя ему и не надо много еды, потому что он человек-гора. Он приехал из Токио. У меня есть его фото с автографом. Конечно, я хотел бы заполучить и другие. Тогда бы я завел альбом и назвал его «Японские борцы». А так — слишком громко сказано. Если он там один будет.

— И что ты еще насобирал? — прорвало Рубинфайна, который весь день лез на рожон из-за своих гормонов.

— Ну, это смотря в какой сфере.

— В какой в такой?

— В растакой. — И Джозеф ехидно улыбнулся. Не бог весть какая шутка, но все же шутка, то есть хороший знак. Алекс рассмеялся, а Джозеф вроде расслабился и начал объяснять: — У меня есть папка английских политиков, папка иностранных высокопоставленных особ — самая для меня интересная. А еще — олимпийцы, изобретатели, звезды телика, метеорологи, нобелевские лауреаты, писатели, собиратели бабочек, другие энтомологи, киноартисты, ученые, преступники и жертвы покушений, певцы — оперные и поп, композиторы…

Рубинфайн воздел руку вверх:

— Погоди маленько, погоди. Дай мы тебя спросим о твоей жизни или еще о чем-нибудь.

Ли Джин шлепнул по руке Рубинфайна, и она упала вниз. Хотя в наше время вовсе не принято бить по рукам чужих детей.

— О’кей, о’кей — а какие кинозвезды?

— Кэри Грант.

— Кто?

— И Бетти Грейбл.

— А кто из них на втором месте?

Ли Джин напряг извилины и постарался навскидку вспомнить иерархию американских кинозвезд сороковых годов, но Рубинфайн не дал ему и слова сказать:

— Нет, нет, нет — я имел в виду, кто-то очень хороший.

— Марк Хэмилл?

Теперь прикусил язык уже Рубинфайн.

— Вообще-то, актеры не лучшая часть моей коллекции, — начал Джозеф размеренно, на сей раз адресуясь к Ли Джину. — Потому что за многих, когда им пишешь, отвечают их секретарши, или тебе посылают стандартные распечатки, ксероксы, а получить что-то написанное собственной рукой очень трудно.

— Понимаю, — кивнул Ли Джин, хотя на самом деле давно потерял нить разговора.

— А-а-а, — протянул Рубинфайн, зевая.

— Ну и они не так много стоят, как вы думаете.

— А ты делаешь на этом деньги? — спросил Адам, вылупив глаза. Если парню не исполнилось и шестнадцати, а он уже делал деньги, то для Адама он был сродни божеству.

И тогда Джозеф промолвил:

— О… да… Филография — дело прибыльное.

— Фило… чего? — переспросил Алекс.

— Так называют собирание автографов. — Джозеф явно больше не стремился произвести впечатление. Он просто объяснял суть дела.

Но Рубинфайн все равно не мог ему этого простить. Он полагал, что все Джозефовы бумажки ломаного пенса не стоят. И горел желанием поставить этот самый пенс на то, что коллекция стоит меньше. А Джозеф в это самое время, безо всякого злого умысла, рассказывал, что у него есть подпись Альберта Эйнштейна стоимостью три тысячи фунтов.

И Рубинфайн прикусил язык.

— Точно? Эйнштейна? — спросил Алекс.

— Мой дядя Тобиас видел его в Америке собственными глазами. Эйнштейн поставил росчерк на фотографии и оказался столь любезен, что даже написал рядом свою знаменитую формулу. В ней-то вся и ценность. Но я скорее свою правую руку продам, чем ее.

— Эйнштейн-шименштейн, — проговорил Рубинфайн. — Когда только эта борьба начнется? Утомили вы меня своим чириканьем.

Но Алекс не унимался. А почему бы и нет? Почему кто-то не может продавать что-то стоимостью в три тысячи фунтов? И не сумасшедшие ли все эти собиратели?

— Потому что это моя самая ценная папка.

— Что за папка? — Ли Джин счел долгом тоже что-то вытянуть из этого мальчишки.

— Юдаика.

— Твоя — что?

— Папка знаменитых евреев.

— А мы — евреи! — заговорил Адам красивым высоким голосом, который ему суждено было потерять через три года. Эксклюзивное право детства — времени, когда принадлежность к своему роду-племени, культуре воспринимается как некий дар судьбы, причем только что приобретенный, как новые туфли. «Эй, Том! Я евразиец, уловил?..» «Я маори! Так что держи ручонки подальше!» — Я, Рубинфайн и Алекс. Мы вместе ходим в хедер.