Я встречался с Вашим отцом всего однажды — в Бристоле, ночью, тридцать четыре года тому назад. У него тогда, как и у меня, шла полоса невезения. Судьба круто повернулась спиной к нам обоим. Мы сразу раскусили друг друга, поняв, что нас связывает неудача, — редкое проявление мужской интуиции. Каждый учуял запах чужой беды. Если говорить про себя, то я, оставшись без средств к существованию и без дома, весной того года пребывал в страшном смятении. По сути, я не в состоянии был поверить, что живу теперь в мрачной подвальной квартире, где практически каждая сырая поверхность обрастает грибком. Торговля из-под прилавка, которой занимался партнёр-мошенник, вкупе с моей собственной небрежностью в ведении бухгалтерии заставили меня отойти от дел (я был владельцем небольшой сети винных лавок в Бристоле). При таком масштабе потерь мне пришлось опуститься до существования уличного торгаша: спекулировать американскими холодильниками, разносить по домам каталоги. Работа была отвратительная, притом вынуждала меня проводить много времени в обществе женщин, что казалось мне унизительным, по крайней мере тогда. В винных лавках у меня работали одни мужчины — обстоятельство, которое я всегда ценил: мужчины устроены намного проще в эмоциональном плане. На новой работе мне словно приходилось переноситься обратно в детство, к домашнему очагу. Я, как мне казалось, всё своё время проводил на кухнях, пил чай, которым меня пичкали, и отбивался от женщин с их материнским инстинктом и робкими знаками внимания. У Ханвелла, разумеется, ситуация сложилась несколько противоположная: он был привязан к домашнему очагу и оплакивал его потерю. Вместе с разрушенным укладом из его жизни ушло всё, что ему было дорого: женщины, дом, семья. Вы спрашиваете в письме, известно ли мне, почему Вас вместе с сёстрами оставили в Лондоне; не знаю, но предполагаю, что это произошло против его воли. Такой жизни, как у Ханвелла, не пожелал бы себе никто.

Когда мы с ним познакомились, он мыл посуду в первом ресторане Барри Фрэнкса, на полпути вверх по Парк-стрит. Мало кто теперь помнит, что Барри Фрэнкс не всю жизнь провёл на Би-би-си со стаканом красного вина в одной руке и кулинарной книгой собственного сочинения в другой. Всё это появилось потом, во времена, когда в Англии удача словно сама шла человеку в руки. Дотянуться до небес тогда было легко, всё равно что нам с Ханвеллом десятью годами раньше — камнем пойти на самое дно. А в 1970-м Барри Фрэнкс был всего лишь хозяином ничем не примечательного бистро: кухня европейская, название — тоже, жаркое сероватое, телятина жилистая. К Фрэнксу ходили не за тем, чтобы поесть. Месту была присуща некая атмосфера, а это — настоящая редкость. О пьянстве Фрэнкса уже тогда ходили легенды, и такое положение дел придавало заведению эдакую раскованную неопределённость, которая чувствовалась во всём. Теперь эти претензии на шик — оплетённые соломой бутылки кьянти, скатерти в красно-белую клетку — выглядят глупо, чего, впрочем, никогда нельзя было сказать о публике: смешение великих и малых мира сего, славных своими деяниями, добрыми и не очень, производило колоссальное впечатление. Заведение Фрэнкса было самым популярным местом в городе после девяти вечера, поэтому все, включая меня, считали само собой разумеющимся, что владельцу достаточно лишь перевернуть табличку «Открыто», и деньги сами потекут. Однако это было не так. Весь доход Фрэнкс неизменно пропивал. Он так сильно задолжал местным громилам, что вынужден был отдать целый зал в их полное распоряжение. В этом зале, располагавшемся в глубине помещения, столик получить было невозможно; разрешалось только сидеть на причудливых, орехового дерева церковных скамьях, окаймлявших комнату с двух сторон, и созерцать открывающуюся картину: стоящие подряд столы, за каждым — бандиты, здоровенные шкафы, у них на коленях — девочки. При мне они ни разу ни единого пенни не заплатили. Барри Фрэнкс как-то признался мне, что неоплаченных счетов там было на шесть тысяч фунтов — астрономическая по тем временам сумма. На эти деньги я мог бы купить хорошую квартиру в городе. Бандитов считали отпрысками двух итальянских семейств, державших в своих руках продажу мороженого в городе, но если в их жилах и текла какая-то итальянская кровь, она была основательно разбавлена водами Эйвона. На западе Англии цвет лица у людей такой же нездоровый, как у всякой европейской нации, а эта публика с виду и по разговору ничем не отличалась от остальных. Костюмы в обтяжку, вот и вся разница. Да ещё это их сентиментальное отношение к прекрасному: порой казалось, что все их преступные махинации — просто-напросто самый быстрый из доступных им выходов на широкий простор, откуда прямая дорога и к прекрасной еде, и к прекрасной музыке, и к прекрасным женщинам. Это им принадлежала идея превратить ресторан Фрэнкса в джазовый бар, с каковой целью пятеро белых уроженцев Бристоля со вдумчивой дотошностью подражали «Горячей пятёрке» Луи Армстронга на небольшой наскоро сооружённой в дальней комнате сцене. Они мне нравились, в особенности чёткость их пальцев: ни вдохновения, ни суеты, одна лишь точность. Тому, кто ощущает себя потерянным в этой жизни, свойственно отыскивать маленькие радости в аккуратном подражании знакомым вещам.

В вечер нашего с Ханвеллом знакомства я пришёл туда очень поздно с девушкой, за которой в то время ухаживал. Память не удержала её имени, зато сохранила контуры груди — огромной, тщательно обёрнутой и закреплённой на кронштейнах, словно стоящий на полке подарок, который она пока никому не надумала вручить. Она была моложе меня на тридцать лет, итальянских кровей, тоже разбавленных, однако католическое воспитание в неё влили в чистом виде. В тот вечер я добрых пять часов — у себя в квартире, в машине, в кино и в парке — провёл, настойчиво пытаясь забраться рукой туда, куда она ей забраться не позволяла. Мы оба были измучены и раздражены, когда добрались до Фрэнкса. Метрдотель, с важным видом объяснивший, что в дальнем зале «предельно занято», внезапно привёл меня в ярость. Я поднял шум, да такой, какого мне в моём бессильном положении поднимать не полагалось. Пока я разорялся, парень сочувственно кивал, не переставая при этом незаметно отсылать своих официантов то к одному столику, то к другому.

«Но там же занято», — повторил он в той же ненавистной манере, словно речь шла не о дальнем зале, а об уборной. Он ждал, пока я перестану нести глупости. Помнится, девушка положила руку мне на бицепс, как будто в предвкушении одного из тех идиотских проявлений мужественности, какими изобиловала только что виденная нами в «Одеоне» голливудская халтура. Но тут ей нужен был другой мужчина. Мы покорно направились к церковным скамьям, чтобы усесться там рядом с другими парочками, державшими стаканы на коленях, но в последний момент прямо позади меня какой-то толстяк со своим другом поднялись из-за стола, чтобы уйти. Я быстро втолкнул девушку на освободившееся место, а сам занял соседнее. Метрдотель пожал плечами, словно желая сказать, что за последствия он не отвечает. Я заказал две порции оссо-буко, хотя было уже одиннадцать часов и есть ни одному из нас ничуть не хотелось. Мной овладела странная решимость выжать из лучших мест у Фрэнкса максимум удовольствия, что бы то ни означало. Насколько человеку вообще может быть приятно здесь сидеть? Громко играл джаз-банд; мы оба развернули стулья и сели лицом к сцене, — долгожданная передышка, когда можно не смотреть друг на друга. Трубач поднялся исполнить соло, за ним — кларнетист; контрабасист подался вперёд, навстречу собственному мигу в лучах славы, и залихватски крутанул свой массивный инструмент; пианист, когда очередь дошла до него, легко привстал со своего сиденья; ударник, скованный в передвижениях, любил низко нагнуть голову и приникнуть к своим барабанам, высоко вздымая локти в момент, когда все остальные музыканты замолкали. Каждый солист успел дождаться своей очереди раза три или четыре, прежде чем я вспомнил про заказанную еду и обратил внимание на то, что за другими столиками сердито переговариваются. Блюда у Фрэнкса нередко подавались с опозданием, но здесь налицо был полный провал: весь зал ждал заказа.