Несколько минут спустя опять раздался стук в дверь. На этот раз Левантер проигнорировал его, и к двери направилась женщина. Вошел все тот же мужчина. На этот раз на нем был темно-синий костюм, накрахмаленная белая сорочка, широкий модный галстук и блестящие узкие туфли. Поскольку Левантер видел множество фотографий президента Самаэля, хотя и не встречался с ним лично, он мгновенно его узнал и тут же поднялся, чтобы поприветствовать.

Оклахома подвела его к Левантеру и представила их друг другу. Президент Самаэль протянул руку, Левантер пожал ее. Президент сделал шаг назад, взглянул на него, потом обернулся к Оклахоме. С невозмутимым лицом он сказал:

— Мы с мистером Левантером когда-то встречались, но это было очень давно, и мы оба с тех пор изменились.

А затем, обращаясь к Левантеру, добавил:

— Вы, мистер Левантер, должно быть, забыли нашу первую встречу!

— Конечно, господин президент! — сказал Левантер с самым серьезным видом. — Это было так давно!

Самаэль улыбнулся. Заверив Левантера, что они еще встретятся во время ужина, он поцеловал Оклахому в щеку и вышел.

Когда Левантер и Оклахома вновь занялись делом, Левантер заметил, что президент Самаэль — очень милый человек.

Советница подняла голову и кивнула:

— Настоящий джентльмен! — сказала она. — А через секунду добавила: — И всегда так элегантно одет!

Как-то раз, когда он был в Тунисе по делам «Инвесторз Интернейшнл», Левантера пригласили на прием, где его представили одному арабскому дипломату, ранее служившему в Интерполе. Этот араб, красивый мужчина с темными выразительными глазами, держался довольно отчужденно. Он предложил Левантеру прокатиться с ним в его новой, сделанной по специальному заказу, итальянской спортивной машине.

Они медленно проехали по запруженным людьми пригородам Туниса, выбрались на открытое шоссе, миновали гигантские щиты с портретами президента страны и свернули на проселочную дорогу.

Когда они проезжали через деревни, дипломату приходилось громко сигналить, чтобы освободить проезд среди толп полуголых мужчин, женщин и детей, выползших из своих хижин, чтобы поглазеть на машину. Длинный сверкающий капот то и дело задевал деревенских жителей, не успевших отскочить вовремя. В одной деревушке дорогу перегородил какой-то упрямый верблюд, и дипломату пришлось остановиться. Толпа зевак вплотную окружила его отполированную машину.

Приковылял какой-то нищий старик с протянутой рукой. Изъеденная болячками грудь в комьях грязи, превратившиеся в лохмотья штаны, босые ноги. Один его глаз совсем заплыл, из него сочился гной. Его спутанные седые волосы украшал венок из цветов лимонного дерева. Приблизив лицо к стеклу автомобиля, он уставился на Левантера здоровым глазом. Увидев, что Левантер не шелохнулся и не собирается открывать окно, нищий задергался и приложил к стеклу шишковатые руки; его скрюченные пальцы поползли по стеклу, как пиявки.

Левантер сунул руку в карман и достал несколько монеток. Потом нажал кнопку на дверце, и оконное стекло поползло вниз. Жаркий влажный запах проник в машину. Левантер протянул деньги нищему, но тот убрал руки, отказываясь взять деньги. Дипломат попытался закрыть окно, но Левантер удержал его.

Нищий приблизил голову к Левантеру. Слюна капала из его беззубого рта, из горла исходил сухой хрип. Но в конце концов он спросил на ломаном французском:

— Вы… Вы знаете Сесила Битона?

Он с тревогой смотрел на Левантера, ожидая ответа. Левантер кивнул. По лицу старика пробежала улыбка.

— Когда я был молод… Сесил Битон хорошо меня знал. Он меня фотографировал. Он говорил, что я самый красивый мальчик на свете.

Его зрячий глаз сверкнул; он смотрел в лицо Левантера так, словно ждал от него ответа.

В это время верблюд наконец-то ушел с проезжей части. Явно раздраженный происходящим, дипломат закрыл окно и нажал на газ. Когда машина тронулась с места, она задела задним крылом нищего и тот упал.

Отвезя Левантера домой, дипломат вежливо проводил его до самых дверей.

— Вам уже удалось посетить новые бани в Хаммамете? — спросил он.

Левантер ответил, что такой возможности ему еще не представилось.

— Вы просто обязаны там побывать, — дипломат положил руку на руку Левантера. — Вот где вы сможете насладиться, быть может, самыми потрясающими существами, созданными природой, — сказал он, понизив голос. — Юные, такие юные! И такие прекрасные!

Он причмокнул губами в предвкушении.

— Буду рад отвезти вас туда, — добавил он шепотом, пожимая Левантеру запястье.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал Левантер. — А откуда эти девочки?

Дипломат посмотрел на него с нескрываемым изумлением.

— Девочки? — спросил он, хихикая и поглаживая руку Левантера. — Кто сказал «девочки»?

Он посмотрел на Левантера так, словно видел его впервые.

— Милый Джордж, вы, кажется, фетишист, не так ли?

Уходя, он продолжал смеяться, а на прощанье крикнул:

— Уверен, что мы еще увидимся в Нью-Йорке!

В Нью-Йорке одна дама как-то пригласила Левантера на вечер у себя дома. Среди гостей ожидались государственный секретарь США и один советский поэт, знакомый Левантеру еще по Московскому университету.

В какой-то момент Левантер заметил, что поэт, который разговаривал с госсекретарем, снимает свои наручные часы. Он подошел ближе и услышал, как поэт уговаривает собеседника сделать то же самое. Обмен часами, объяснял поэт, это русский обычай, практикуемый между друзьями: часы одного из них отмеряют другому время их дружбы. Заметив, что некоторые гости смотрят на него, госсекретарь, изощренный в переговорах дипломат, снял свои «Тиссо» и нехотя протянул поэту, приняв от него в ответ «Победу».

Вернувшись домой с вечеринки, Левантер не успел войти в дверь, как раздался телефонный звонок. От лица хозяйки дома звонил арабский дипломат (он тоже был среди гостей). Он сообщил, что жена госсекретаря только что звонила хозяйке дома, чтобы сказать, что ее муж готов начать переговоры по обратному обмену часов. Хозяйка дома, чувствуя, что недостаточно хорошо знает советского поэта, интересовалась, не поможет ли Левантер тактично убедить поэта забрать назад свой щедрый символ дружбы. И дело тут совсем не в несоразмерности обмена, заверила арабского дипломата хозяйка, хотя «Тиссо» — часы старинные и очень дорогие, а «Победа» — дешевый и новый ширпотреб. Причина, по которой госсекретарь хочет вернуть свои часы, заключается в том, что они были подарены ему в юности в Германии и с ними связано много воспоминаний.

На следующее утро Левантер захватил с собой «Победу» и отправился к поэту за «Тиссо». Когда он объяснил тому цель своей миссии, поэт впал в ярость. Он кричал, что во время своего гастрольного тура по США уже обменял много советских «Побед» на наручные часы самых знаменитых американцев и до сих пор ни один из них не требовал обратного обмена. В качестве доказательства он предъявил впечатляющую коллекцию «Ролексов», «Омег», «Пульсаров» и «Сейко». В конце концов он отыскал в коллекции «Тиссо» и вручил Левантеру.

— Что он возомнил о себе? — громыхал поэт по-русски. — То, что он родился в Германии и говорит с немецким акцентом, еще не значит, что он должен вести себя как немец! «Победа» значит «победа», и уж конечно не победа мелочности над дружбой!

Арабский дипломат испытывал облегчение и благодарность.

— Дело было весьма деликатное, — сказал он, — и я знал, что могу рассчитывать на то, что вы с этим поэтом разберетесь. Впрочем, — заметил он после паузы, — я случайно узнал, что госсекретарь купил свои «Тиссо» совсем недавно, когда ездил отдыхать в Женеву.

В другой раз Левантер был приглашен на скромный ужин в нью-йоркский дом одного американского бизнесмена и его жены. Почетной гостьей была мадам Рамос, жена президента Республики Дельтасур, маленькой, слаборазвитой страны, состоящей из многочисленных островов и полностью зависящей от туризма и американской экономической и военной помощи. Мадам Рамос нередко представляла интересы своего мужа за рубежом. Поговаривали даже, что у себя дома она располагает куда большей властью, чем все члены правительства вместе взятые.