Вперед вышел тот, кого назначили быть арбитром, и объявил первую пару владельцев бойцовых петухов. Двое мужчин в повязанных на смокинги фартуках и с дергающимися в предвкушении битвы петухами в руках зашли в огороженный стеклопластиком загон. Комнату наполнил возбужденный ропот, и тут-то арбитр дал Домострою сигнал, что настало время для музыки.

Когда Домострой взял первый аккорд, хозяева передали своих петухов арбитру, который осмотрел у обоих шпоры, взвесил птиц и объявил их годными и подходящими друг другу в соответствии с правилами. Со своего места за синтезатором Домострой видел, как каждый из петухов пытается дотянуться клювом до противника, в то время как гости, визжа и вопя, окружили загон. Хозяева поставили петухов на резиновый пол на расстоянии нескольких футов друг от друга и выскочили из загона; тут же встали дыбом хвосты, в ярости затряслись перья, и птицы, злобно глядя друг на друга, закружились, сближаясь. Потом они столкнулись. Разъяренные петухи обменивались ударами клювов и шпор, неистово били крыльями, на мгновение отрывались от земли, растопырив когти, будто орлы, устремившиеся к добыче, а приземляясь, каждый норовил вонзить шпору в грудь или в бок противника. Они без устали наносили удары, сбивали друг друга на землю, взлетали, падали и, полуослепшие от крови, отступали, вновь сталкивались, пока один из петухов не рухнул и не остался лежать, чуть подергиваясь, в луже собственной крови, а его соперник в заключительном победном неистовстве набросился на поверженного врага и одним точным ударом клюва нанес смертельный удар. Схватка закончилась, и гости принялись оплачивать ставки, а владелец победившей птицы торжественно поднял ее и понес осматривать раны, в то время как помощники швырнули неудачника в мешок для мусора. И тут же распорядители вынесли двух новых птиц для следующего боя.

Шум вокруг ристалища все нарастал, так что Домостроя попросили играть погромче, и он, до предела усилив звук «Паганини», принялся импровизировать. Извергаемыми шестью динамиками «Паганини» раскатами, неотличимыми от шума целого оркестра и настроенными на ритмы латинского рока, патчанги, румбы, босановы, Домострой выдал кубинцам все известные ему романсеро, густо приправленные голосами множества инструментов, включая флейту и челесту. Хотя шум вокруг загона не стихал, и все так же дрались петухи и делались ставки, многие кубинки собрались вокруг Домостроя, танцевали друг с другом и аплодировали ему в самых зажигательных местах.

Он доиграл до середины медленную танцевальную мелодию, когда глаза ему закрыли чьи-то возникшие из-за спины ладони. Он почувствовал тонкий аромат духов, и женский голос угрожающе зашептал в самое ухо:

— Угадай, кто это.

Домострой вдавил ногой педаль, автоматически поддерживающую заданный ритм, и сказал:

— Не могу! — но тут же уловил в голосе что-то знакомое, хотя и не мог вызвать в памяти образ конкретной женщины.

— Ну попытайся, — протянула она, и этого оказалось достаточно.

Внутри у него все затрепетало.

— Донна Даунз?

— Она самая! — радостно засмеялась она, убрала руки и попросила его продолжать игру, а он, повернувшись, увидел ее во всем великолепии — волосы собраны на макушке и заколоты стеблями живых цветов, шея и плечи обнажены, длинное лиловое платье тесно облегало ее фигуру до середины бедер, а ниже свободно спадало до щиколоток. Прежде чем он придумал, что ей скажет, в загоне приблизился к развязке очередной бой, и комнату наполнил возбужденный рев. Домострой автоматически заиграл громче и быстрее, и неожиданно Донна села рядом с ним и принялась ему подыгрывать. Их импровизация в четыре руки заглушила прочие звуки.

Наконец был объявлен перерыв, и публика приступила к фуршету, организованному в соседней комнате. В загоне восстанавливали резиновое покрытие и завязывали мешки с окровавленными тушками мертвых петухов. Все еще не представляя себе, что сказать Донне, оробевший в ее присутствии Домострой предложил проводить девушку к буфетной стойке.

В соседней комнате их поманил седой кубинец. Пояснив, что это ее кавалер на сегодняшний вечер, Донна совершенно непринужденно представила Домостроя и другим своим друзьям.

Кубинец, как оказалось, жил по соседству с родителями Донны. Через них он познакомился с Донной вскоре после того, как перебрался в Америку, однако, поспешил он добавить, лишь недавно ему пришла в голову мысль куда-нибудь ее пригласить. Он признался, что страстно увлечен петушиными боями, поэтому и живет в Южном Бронксе, где эти поединки настолько популярны, что тамошний парламентарий, учитывая волю своих испано-язычных избирателей, несколько раз пытался внести на рассмотрение законодательного собрания штата Нью-Йорк законопроект о легализации этого спорта — совершенно, впрочем, безуспешно.

Объявили начало второго круга боев, и Домострой, извинившись, вернулся на свой пост за «Паганини». Гораздо позже, когда Донна со своими друзьями собралась уходить, он подошел попрощаться. Она сообщила, что получила его записку и собиралась вскоре позвонить, добавив, что сейчас раздумывает, участвовать ли в предстоящем конкурсе имени Шопена в Польше, и хотела бы поговорить с ним об этом, равно как и о Варшаве, где, как она читала, он в юности учился музыке. Но хотя голос ее звучал, как ему показалось, искренне, Домострой заставил себя считать, что это не более чем вежливость. Конечно, она не позвонит. В конце концов, с чего бы это ей быть к нему неравнодушной?

Через несколько дней, когда он заканчивал свое выступление у Кроицера, там появилась Донна.

В облегающих линялых джинсах и свитере, с распущенными волосами, она выглядела по-девчоночьи раскрепощенно.

Они сели за угловой столик в пустом обеденном зале, и Домострой какое-то время молчал, вдруг испугавшись ее близости. Когда она рассказала, как часто после их первой встречи на приеме в «Этюде» у нее возникало желание позвонить ему, он осмелел и признался, что и сам постоянно думал о ней. Еще он сказал, что совершенно не ожидал увидеть ее на петушиных боях, и спросил, не шокируют ли ее столь необычные развлечения. Донна ответила, что, принимая во внимание условия, в которых она росла, очень немногое способно ее шокировать. Один петух хотел убить другого, но оказался слабее и сам нашел смерть в загоне. Это естественный отбор, это нормально. А вот что действительно ненормально, так это огромное количество живущих в гетто Америки чернокожих людей, лишенных возможности на равных с белыми бороться за место под солнцем. Во всяком случае, в загонах Гарлема или Южного Бронкса.

Домострой не нашелся, что ответить, и тогда она, словно оправдываясь, стала рассказывать о своей жизни. Она сообщила, что живет сейчас — время от времени — с Джимми Остеном. После чего спросила, почему Домострой решил ей написать и чего от нее добивается. Он ответил, что хотел поговорить с ней, так как ему показалось, что его музыка близка ей. Возможно, с ее помощью он сможет вернуться туда, где снова станет самим собой.

— Что бы ты хотел узнать обо мне? — спросила Донна, и он почувствовал, что она ждет вопросов о ее понимании музыки, ее занятиях или репертуарных планах, однако по каким-то неясным причинам, вовсе не злонамеренным, решил быть искренним:

— Расскажи, почему ты жила с этим актером.

Своей просьбой он застал ее врасплох, она уставилась на него, отыскивая признаки враждебности, но, ничего подобного не обнаружив, поникла, словно превозмогая отвращение.

— Кто тебе о нем рассказал? — неохотно проговорила она и тут же добавила: — Прошу прощения — это ведь не имеет значения, не так ли? Но почему ты спросил об этом?

— Я хочу узнать тебя, Донна, — объяснил Домострой, — и, поскольку другого случая, возможно, не представится, мне было важно спросить тебя об этом человеке.

Она пристально всматривалась в его лицо, словно решала, можно ли ему довериться. Затем овладела собой и начала говорить спокойным голосом, не отрывая от него взгляда, как будто оценивала его реакцию на свои воспоминания.