Я принимаю стакан, в который мой хозяин собственноручно бросил два кубика льда, делаю для храбрости большой глоток и чувствую: мне чего-то страшно не хватает.
— У вас не найдется сигареты?
— Разумеется, найдется, мой друг, как это я не подумал…
Он достает с нижней полки бара тяжелую ониксовую шкатулку, полную сигарет, и даже идет к столу за зажигалкой. Я глубоко затягиваюсь и чувствую, как проклятый яд начинает оказывать благотворное воздействие на мой изнуренный организм.
— Значит, болгарин? — рассеянно говорит хозяин, глядя на дымящийся кончик сигары. — Болгарин, — признаюсь я.
— А как оказались в Лондоне?
Приходится коротко рассказать ему о запое.
— М-да-да-а… — рычит рыжий. — Значит, корабль ушел, а вы остались. Почему? Вам так хотелось или?..
— Мне хотелось выпить, — говорю я и беру свой стакан. — Я редко пью, но иногда на меня находит, и… и все тут.
— Вот почему пить надо регулярно, — нравоучительно говорит рыжий. — Человек как машина, ему нужен ритм. Иначе, мой друг, случается авария.
— Она уже случилась.
— И что же теперь?
Я молча пожимаю плечами.
— Но вы, наверное, думали о каком-то выходе из положения?
— Когда трещит голова, много не надумаешь.
— И все-таки? — настаивает рыжий и смотрит на меня холодными голубыми глазами.
— Наверное, придется поискать в телефонном указателе адрес посольства и пойти туда.
— Это тоже выход, — кивает рыжий. — Если только вас оттуда не вышвырнут.
— Почему вышвырнут?
— А кто вы, в сущности, такой? Я бы на месте ваших дипломатов обязательно вас вышвырнул. Человек без документов, неизвестно кто…
— Но можно выяснить, кто я такой.
— Да, если кто-нибудь пожелает тратить на вас время. А если выяснят, что тогда? Вами займутся вплотную: не вернулись на корабль, самовольно остались в чужой стране…
— Вы правы, — вздыхаю я. — Но у меня, к сожалению, нет другого выхода. Я думал найти какую-нибудь работу и дождаться возвращения корабля. Но насколько я понял, работу здесь найти нелегко. А идти в подметальщики, честно говоря, не хочется.
— Даже если захотите, ничего не выйдет. Вакантных мест нет.
— Вот видите, — уныло говорю я.
И чтобы отчасти вернуть себе присутствие духа, закуриваю новую сигарету. Хозяин молчит и смотрит то на кончик укоротившейся сигары, то на мою физиономию. При его пламенной внешности сам он, кажется, человек довольно уравновешенный. Лицо его излучает спокойствие, нечто среднее между добродушной сонливостью и добродушной прямотой. На нем традиционная униформа делового британца: черный пиджак и брюки в серую полоску; развалившись в кресле, он задумчиво смотрит на меня, в самом деле похожий на добряка, озабоченного судьбой своего ближнего.
— В сущности, я, пожалуй, могу кое-что вам предложить, — говорит он.
— Это было бы верхом великодушия с вашей стороны. Вы уже спасли меня однажды…
— Здесь поблизости у меня три заведения, — продолжает мой собеседник не торопясь, будто рассуждает вслух. — Ставить вас вышибалой я, разумеется, не собираюсь… какой из вас вышибала, если не вы бьете, а вас бьют… В официанты вы тоже не годитесь. Эту работу у нас поручают другому полу — длинные бедра, высокая грудь и прочее, чем вы, насколько я могу судить, не располагаете…
Он умолкает. Я тоже молчу, потому что возражать неуместно, особенно по последнему пункту.
— Остается место швейцара. Твердого жалованья, конечно, не обещаю… Но у вас будет жилье, к которому вы уже, наверное, привыкли за последние три дня, будет бесплатная еда, форменная одежда за счет фирмы, а если вы сумеете завоевать расположение клиентов, то будут и карманные деньги.
Я терпеливо слушаю и молча курю. Он спрашивает:
— Ну, что вы на это скажете?
— Я тронут вашим великодушием, но, пожалуй, рискну обратиться в посольство.
Рыжий удивленно смотрит на меня и хладнокровно интересуется:
— В сущности, вы что себе воображаете?
— Абсолютно ничего, — поспешно уверяю я. — Не стану отнимать у вас время на интимные подробности, но воображения-то мне как раз всегда не хватало.
— Чего же вы ждете? Что я предложу вам место директора? Или мое собственное?
— Я не настолько требователен. Но швейцаром быть не собираюсь — хотя бы потому, что не хочу смущать душевный мир покойной мамы.
— Вы, кажется, считаете, что эконом куда выше швейцара?
— Именно. Это опять-таки интимные подробности, но позвольте вас поставить в известность, что у меня высшее образование, я знаю три языка и в швейцары не пойду даже к вам, при всей моей признательности.
— Бросьте лицемерить, — все так же спокойно говорит рыжий, — я уже сказал, что не нуждаюсь в благодарности. Но апломб у вас не по рангу.
— Вы упорно толкаете меня на путь исповеди. Если я стал каптенармусом, то потому, что толковый человек на такой должности может иметь доход побольше, чем какой-нибудь профессор или, скажем, директор кабаре.
— Понимаю, друг мой, понимаю, — кивает хозяин. — Откровенно говоря, я сразу понял, что хотя драться вы и не умеете, зато не лишены иных талантов. Но я не могу предложить вам место, где можно воровать с большой прибылью. Не то что не хочу, а не могу. У меня таких мест просто нет.
Я апатично молчу, будто не слышу, и он добродушно осведомляется:
— Надеюсь, я вас не огорчил?
— Вовсе нет. Но и вы вряд ли огорчены моим отказом. При нынешнем уровне безработицы место швейцара будет пустовать недолго.
— Вы угадали. Если меня что-то беспокоит, то только ваша участь.
Надо бы поинтересоваться, с каких пор моя скромная персона занимает такое место, мало ему других забот, что ли, но вопрос кажется мне нетактичным, и я замечаю:
— Мою участь будет решать посольство.
— Да, конечно, — энергично отзывается рыжий, будто он только теперь сообразил, что существует посольство. — Но я должен вас предупредить, что до него не так просто добраться…
— Вы знаете адрес?
— Примерно… Но это неважно. Важно другое: путь от моей конторы до вашего посольства не близкий, и на этом пути всякое может случиться с человеком, у которого нет даже паспорта…
— И все-таки я готов рискнуть.
Он лениво встает с кресла и отходит к столу.
— Вы хорошо представляете себе размеры этого риска?
— Может быть, не совсем, — признаюсь я. — Но стоит ли раньше времени дрожать от страха, если другого выхода у меня все равно нет?
И поскольку аудиенция явно окончена, я тоже поднимаюсь с удобного кресла.
— В таком случае ступайте в посольство, — добродушно советует хозяин. — Да-да, ступайте! И да хранит вас бог!
В знак прощанья он поднимает руку, я вежливо киваю и направляюсь к двери, отмечая на ходу, что чувствую себя куда лучше. Порция виски, пара сигарет и отдых в удобном кресле заметно подняли мое настроение. Уверенным шагом я покидаю кабинет. И попадаю в лапы горилл. Наверное, они предупреждены звонком шефа, потому что поджидают меня в коридоре и подхватывают под руки.
— Вниз, ребятки, вниз! — добродушно рычит шеф за моей спиной. — Чтобы на лестнице не было крови!
Снова вакса, еще гуще и чернее, чем прежде. Она такая липкая, что мне уже не выплыть на поверхность.
И снова боли всех разновидностей по всему телу, с головы до пят, будто меня превратили в кашу, а потом эту кашу нарезали на куски. Куски боли, сплетение боли, энциклопедия боли, — вот во что превратили меня гориллы Ал и Боб. Две гориллы, глядя на которых легко увериться в том, что, во-первых, человек произошел от обезьяны, а во-вторых, что обезьяна тоже может произойти от человека.
Наверное, все было бы не так страшно, если бы я не сопротивлялся. Но я отбивался зверски и, кажется, нанес противнику немалый, хотя и частичный, урон, несмотря на его численное превосходство, и заплатил за это с лихвой.
Два сломанных носа, расцарапанная щека, растоптанный живот и еще пара очков в мою пользу — отнюдь не плод увлечения спортом и не стихийная жажда мести. В моей профессии для такой жажды нет места, она исключается. Если надо, получаешь удары и наносишь удары; тут вопрос не страсти, а чисто деловых отношений. И как раз с точки зрения деловых отношений эта парочка горилл и их добродушный шеф должны понять, что имеют дело не с куском пластилина, а с довольно твердым орешком. И сделать выводы.
