– А почему бы ее не разделить? В конце концов, это ведь две разные роли.

– Да, но их всегда исполняет одна балерина.

– Ну, если ты думаешь, что потянешь всю роль… В его голосе звучала уступчивость.

– Я на это не претендую, – поспешила пояснить Мими. – Но думаю, что вы могли бы дать ее Виолетте.

– Ну, уж нет! – решительно покачал головой балетмейстер. – Это – нет. Нам сейчас не до экспериментов. Задача у вас и без того трудная.

Взгляды обеих снова встретились, как бы для совета. И Мими опять показалось, что глаза Виолетты смотрят на нее умоляюще.

– Тогда я возьму Одетту, – предложила Мими.

Сухарь смерил ее взглядом, в котором ясно читалось: «Ты что, в сестры милосердия записалась?» Но вслух произнес:

– Честно говоря, я не очень представляю тебя в этой трогательной роли. Зато ты достаточно агрессивна для Одиллии…

– Да, на словах…

Балетмейстер хотел, видно, что-то возразить, но промолчал.

– Из Виолетты выйдет чудесная Одиллия, – сказала Мими.

– По-моему, я достаточно хорошо знаю возможности и Виолетты, и твои, и всей труппы. Я ничего против Виолетты не имею… только она… с ее наивным видом…

– Наивным?… Да коварней и демоничней ее не найдешь, уверяю вас.

– Ты своими похвалами хоть кого угробишь, – пробубнил балетмейстер и взглянул на директора.

Тот только плечами пожал, дескать, дело твое.

– В крайнем случае можете поменяться партиями, – сказал сухарь словно бы про себя. – Ладно, решим на репетиции.

Он снова взглянул на директора. Тот опять пожал плечами.

– Да… можете поменяться, – повторил балетмейстер. – Я не возражаю.

Это прозвучало как «все равно один черт», но лицо Виолетты просияло. Мими ничего не сказала. И только когда они вышли из кабинета, заметила:

– Все-таки разделил Одетту – Одиллию. Выходит, мы с тобой вместе взятые – одна настоящая прима. Значит, каждая из нас – ровно полпримы. Прямо лопнуть можно… от гордости.

Но у Виолетты не было времени для подобных размышлений, она торопилась вниз, в проходную, звонить отцу.

Вахтер, покинув свой пост, болтал у двери с ответственным за противопожарную охрану.

– Папа, мне дали роль! – крикнула она дрожащим от ликования голосом, едва их соединили.

– Поздравляю!… – голос отца звучал так отчетливо, словно они разговаривали не по междугородному, а по городскому телефону. – Очень за тебя рад, моя девочка…

И тут только догадался спросить:

– А какую?

– Одиллии.

– Одиллии?… Но ведь это… это самая трудная роль!… Это же кульминация спектакля! Очень, очень рад…

– Как ты себя чувствуешь, папочка? – прервала она его.

– Мне лучше, дочка, я же тебе говорил. А теперь, после такого известия, мне станет совсем хорошо.

– Только не волнуйся…

– Конечно, не буду. Чего мне волноваться? Ты же знаешь, как я в тебя верю… Но все-таки после спектакля сразу же позвони…

Она, естественно, обещала позвонить сразу же после спектакля и снова умоляла его не волноваться, как будто это зависело от него, а он убеждал ее, что верит в нее, и разговор закончился традиционным «в добрый час».

В добрый час… Был час начала репетиции, но не «Лебединого озера», а текущего репертуара, балетных партий в «Князе Игоре», и Виолетта бегом бросилась наверх в зал.

Пока кончится репетиция, пока оденешься, пока отделаешься от Мими, Тани и Васко, которые хотят затащить тебя в кафе, – вот уже и стемнело.

Эти трое прямо жить не могут без кафе, пока не убьют там два-три часа, домой не возвращаются. Для Виолетты же это значило провести два-три часа наедине с видениями и музыкой, но сейчас она почти стеснялась признаться себе в этом. Она старалась избегать Мими, а Мими сегодня еще раз доказала, что она настоящая подруга. Хлопотала, чтобы ей досталась вся роль, а потом уступила главную из двух партий. Партию Черного лебедя. Партию, о которой Виолетта мечтала столько лет.

Она вышла из театра и тут же очутилась в обществе виолончелиста. Ну и настойчивый, однако.

– Мое приглашение выпить кофе с коньяком все еще в силе, – заверил он ее, идя вслед за ней.

Она, естественно, не ответила. Не хватало еще разговаривать с этим пошляком.

– Не подумайте, что я хочу вас напоить, – продолжал виолончелист. – А тем более приставать. Но вы одиноки, Я – тоже. Я хотел бы поговорить с вами о тоске одиночества… И, если можно, разогнать ее.

Не слушая его болтовни, она свернула за угол, на другую улицу, и он, как всегда, потащился за ней. Одна из трех безликих улиц ее ежедневного маршрута к дому была еще более безлика сейчас, в темноте, лишь кое-где освещенная тусклым светом желтых фонарей. Улица эта не отличалась от улиц любого другого города, и она шла по ней в сопровождении какого-то типа, о котором не знала ничего, кроме того, что он играет на виолончели и что он страшный нахал.

– Где вы видали такого дурака, как я? – спросил он вдруг. – И в моем-то возрасте! Разве то, что я столько дней за вами хожу, ничего вам не говорит?

Виолетта почти не видела его. И, может быть, именно потому, что не видела, она чувствовала – его присутствие как-то действует на нее. То ли потому, что от него веяло какой-то силой в сочетании с юношеским легкомыслием. То ли потому, что к ней давно не прикасался мужчина. Или потому, что в его голосе вдруг прозвучала какая-то нотка искренности.

– Я уже давно к вам присматриваюсь. Я даже расспрашивал о вас. Оставь ее, говорят, она не горячей мороженого. Но что мне делать, если это сильнее меня.

Он продолжал излагать предысторию своего увлечения, и Виолетта, пожалуй, начала его слушать, во всяком случае, когда она поняла, что прошла свой дом, было уже поздно.

– Вы влюблены? – услышала она вдруг свой собственный голос.

И вправду совсем теплый голос. Если б мороженое могло говорить, оно говорило бы, вероятно, точно так же.

– Ну… да… как бы глупо это ни звучало… – пробормотал он с неожиданным смущением.

Она была не настолько наивна, чтобы поверить и броситься ему на шею. Она, конечно, не верила и все-таки чувствовала, что в ней зашевелились какие-то смутные и тайные желания: а почему бы… один вечер… один-единственный вечер… сегодня или завтра… без обещаний и без повторения.

«Ладно, хватит! – сказала она себе. – Повернись и ступай домой!» Она не разыгрывала из себя недотрогу, но именно потому, что она не была недотрогой, она по опыту знала, что от подобных встреч не остается ничего, кроме неловкости и скуки. И, боясь уступить соблазну, она напомнила себе, что в таком белье, какое на ней сейчас, на свиданье не ходят.

– Значит, вы расспрашивали обо мне, – произнесла она задумчиво, когда они остановились возле какого-то (явно его) подъезда.

– Не поймите меня неправильно… Я интересовался не сплетнями, а вами, потому что думал о вас…

– А вам не сказали, чем вы рискуете? – спросила она.

– Кто мне должен был это сказать?

– Те, кого вы расспрашивали.

Здесь, у подъезда, под уличным фонарем, было достаточно светло, и она могла разглядеть его лицо и заметить легкую усмешку:

– И чем же я рискую?

– Своей свободой, – сухо осведомила она его.

И чтобы не оставалось никаких сомнений, добавила:

– Мне не нужен любовник. Мне нужен муж.

Он хотел показаться смелым и даже попытался удержать на лице улыбку, но был явно ошарашен.

– Вы один живете? – полюбопытствовала она, словно желая рассеять неловкость.

– С товарищем… Но он раньше двенадцати не вернется.

– Вы, значит, все предусмотрели.

– Иначе я не стал бы вас приглашать.

– А о том, что придется жениться, вы не подумали…

– Не издевайтесь надо мной, – пробормотал он неуверенно.

Она плавно, с легкостью, достойной балерины, повернулась к нему спиной. Но, уходя, бросила через плечо:

– Не играйте с огнем, молодой человек. И не приставайте к старым девам. Попадетесь какой-нибудь вроде меня… потом…

И пошла домой. Полный идиот. Как и все эти нахалы. Что ему стоило, разыгрывая роль влюбленного, сделать вид, что он даже готов жениться. Тогда она, возможно, поднялась бы в его квартиру, посмотреть, что же произойдет дальше. Но что бы дальше ни произошло, брак им не угрожает. Полный идиот.