У земляного вала – мужчины. Смуглые, горбоносые, в странных круглых шапках, с карабинами и автоматами, притороченными за спиной. В руках кетмени. Их стальные блестящие лезвия ходят вверх-вниз, засыпая лежащих в яме ровным слоем земли и камней. Слой вначале тонок, и Каргину удается различить очертания мертвых тел под ним и тех пятерых, которые еще ворочаются, стонут и мычат в бессильной попытке отсрочить неизбежное. Но кетмени в неспешном ритме взлетают вверх и падают вниз, глухо стучат комья сероватой почвы, яма мелеет на глазах, сливается с горным склоном, исчезает… Мужчины, выпрямившись, стирают пот, переговариваются резкими гортанными голосами, спускают штаны, мочатся. Каргин, невидимый призрак, грозит им кулаком, скрипит от ярости зубами, потом запрокидывает голову, смотрит в небо – там, на мутном облачном покрывале, расплывается багряный круг.

Чужое небо, злое…

Кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и очнулся.

– Please, sir, close your belt…

Миловидное личико хрупкой чернокожей стюардессы маячило перед ним, правую щеку, заставляя щуриться, грело солнце. Каргин моргнул, потом машинально нашарил пряжку, застегнул ремень, повозился в кресле, косясь в иллюминатор: небеса за бортом самолета сияли чистой бирюзой, плыли в них белые полупрозрачные перышки облаков, и где-то вдали, на востоке, вставал над хребтом Сьерра Невада золотистый и ласковый солнечный диск. Мерно гудели моторы, «боинг» с буйволиным упорством таранил воздух, зевали и переговаривались проснувшиеся пассажиры, стюардессы голубыми тенями скользили в проходах меж креслами, склонялись над дремлющими, улыбались, щебетали. Ночь закончилась, а вместе с ней подходил к концу рейс Нью-Йорк – Сан-Франциско.

Плохой сон, афганский, подумал Каргин, разминая пальцами затекшую шею. В Афгане ему не довелось повоевать, а в других местах – скажем, в Боснии, Руанде или Заире – он не видел, как людей живыми закапывают в землю. В Боснии и Заире стреляли, в Руанде жгли и душили стальной проволокой, а в Никарагуа контрас втыкали мачете под ребра и резали наискось живот, как в фильмах про японских самураев. Об этом эпизоде, об израненных пленных, закопанных живьем, ему рассказывал отец. Случилось это в начале восьмидесятых, когда старший Каргин, уже генерал-майор и командир бригады, собирался к новому и последнему месту службы – на родину, в зеленый мирный Краснодар. Младший в те годы осваивал воинскую науку в Рязанском училище ВДВ и, по молодости лет, мечтал о ратных подвигах и благородной миссии воина-интернационалиста. Правда, недолго: месяцев через восемь его отправили стажироваться на Кубу, а после – в Никарагуа, где все иллюзии испарились под жарким тропическим солнцем. Подарок от контрас – пуля в плечо – этому тоже поспособствовал. Рана долго не заживала, начались воспаление и лихорадка; месяц Каргин провалялся в бреду в лесном лагере сандинистов, пока его не вывезли в Гавану.

С той поры снился ему временами сон о закопанных солдатах, и было им замечено, что сновидение это не к добру – вроде бы вещее, к большой крови, однако непонятно чьей, своей либо чужой. Что до крови, то она лилась повсюду, где он побывал, но с особым обилием в Африке, в Анголе, Заире или в той же Руанде, когда его рота «гепардов» штурмовала вместе с бельгийскими парашютистами Кигали, руандийскую столицу. Это случилось в девяносто четвертом, а через год он снова увидел тот же сон – в Боснии, под Сараево. Там подразделения Легиона вели диверсии и разведку, и Каргин, вместе со своими солдатами, угодил под бомбы, когда авиация НАТО равняла сербские позиции с землей. Его контузило, а вдобавок пара осколков прочертили кровавые полосы на скуле под глазом и под левой ключицей. К счастью, контузия оказалась легкой, а шрам на скуле был невелик и мужского обаяния Каргина не портил.

«Боинг» устремился вниз, и под крылом промелькнула река среди зеленых берегов, серебристая гладкая поверхность залива, похожего на наконечник зулусского копья, и длинные мосты, казавшиеся сверху стальными блестящими рельсами, усеянными армадой цветных жучков-автомобилей. Через минуту-другую из утренних туманов выплыл город: улицы, круто сбегавшие к воде, бесчисленные крыши, трубы и дома, раскидистые деревья и лужайки, желтые пляжи и небоскребы – не столь монументальные и грандиозные, как в Нью-Йорке, но все же намекавшие, что в этих западных краях Фриско – город не из последних. Шпили небоскребов вдруг стремительно рванулись вверх, рев турбин на секунду оглушил Каргина, под ложечкой засосало – как в то мгновение, когда вываливаешься из самолетного люка и парашют еще не раскрыт; но грохот двигателей тут же стал тише, город исчез, и под брюхо «боингу» ринулось поле в изумрудной траве, расчерченное серым бетоном взлетно-посадочных дорожек. Затем – слабый удар шасси о землю, плавное неторопливое торможение, гусиная шея трапа, мелькнувшего за иллюминатором, и голосок стюардессы, приглашавшей пассажиров к выходу.

– Мы изгнаны с высот, низвергнуты, побеждены… – пробормотал Каргин. Он произнес это на английском, и сидевшая рядом пожилая дама в пепельном, с голубоватыми прядками парике, с недоумением уставилась на него. Видно, Мильтона не читала, решил Каргин, дружелюбно улыбнулся соседке и расстегнул ремень. Тоскливое сновидение проваливалось в прошлое вместе с памятью о джунглях Анголы и Никарагуа, пыльных равнинах Ирака, хорватских горах, побоище в Киншасе и прочих событиях и территориях, где довелось ему повоевать в бытность легионером или «стрелком». Теперь его ожидала другая работа – какая в точности, в его контракте обозначено не было, однако Каргин рассчитывал на что-то сравнительно мирное. К примеру, на должность технического эксперта или консультанта. По предварительной информации, полученной в Москве, его наниматели были связаны с оружейным бизнесом, а в оружии Каргин разбирался неплохо – даже отлично, если не говорить о какой-нибудь экзотике вроде психотронных излучателей или орбитальных лазеров. Имелась, правда, одна неясность: к чему нанимателям российский офицер, пусть и повоевавший на всех континентах за исключением Австралии? На этот счет у Каргина не было разумных объяснений и никаких гипотез. Однако такие неясности не повергали его в смущение; во-первых, как всякий хороший солдат, он был привычен к внезапным зигзагам судьбы, а, во-вторых, платить обещали щедро – вдвое против его капитанского жалованья в Легионе.

Он поднялся, ощупал бумажник с документами в заднем кармане брюк, прихватил в багажном отсеке сумку и покинул «боинг», смешавшись с гомонящей толпой пассажиров. У нижней ступеньки трапа стояла стюардесса – не та темнокожая малышка, что разбудила его, а высокая, длинноногая, с оливково-смуглым лицом и жгучими испанскими глазами под веером темных ресниц. Такие девушки напоминали Каргину Чаниту, юную кубинку, первую его любовь, и был он к ним слегка неравнодушен. Впрочем, воспоминания о Чане были смутными. Слишком много лет минуло, много воды утекло, и даже советско-кубинская дружба изрядно потускнела, не выдержав напора времени.

Каргин подмигнул смуглянке-стюардессе ей и получил в ответ многообещающую улыбку. Он привык к успеху у женщин, особенно у черноглазых брюнеток от двадцати до тридцати, лишенных как брачных иллюзий, так и излишней скромности. Впрочем, шатенки и блондинки тоже дарили его своим расположением. На всех континентах и островах, во всех городах и весях высокие крепкие парни с рыжеватой шевелюрой и холодным блеском серо-зеленых зрачков были в хорошей цене; такой товар шел нарасхват, ибо годился для многого, от резвых плясок в постели до марш-бросков в заирских болотах и ангольских джунглях. В части постелей Каргин был весьма разборчив, но по болотам, холмам и пескам пришлось поползать основательно, а подобный опыт без следа не исчезает. Кроме заметной внешности, он обладал еще тем, что женщины больше всего ценят в мужчинах: несокрушимой уверенностью в себе.

Шагая к зданию аэропорта, Каргин обернулся и увидел, что девушка у трапа провожает его долгим призывным взором. Спросить, что ли, телефон?.. – мелькнула мысль. Он даже замедлил шаги перед стеклянной вращающейся дверью, но тут ее створка крутанулась, и Каргин нос к носу столкнулся с другой девицей, державшей в руках картонную табличку с его именем. Эта тоже была загорелой, стройной и длинноногой, но с карими глазами и масти посветлей, что-то среднее между блондинкой и шатенкой. Года двадцать три, симпатичная, отметил он и решил, что от добра добра не ищут.