Она хотела заплакать, но удержалась и постаралась придать себе бодрый вид. Шедшая с ней толкнула ее и сказала:

— День не стоит, эти женщины тебе не помогут. Пойдем и поищем. Как-нибудь да устроимся.

Все пошли вместе, разговаривая. Ита расспрашивала о подробностях, чтобы не попасться, как дурочка.

Подле одного дома они, расстались. Первые две пошли дальше, а Ита и Гитель остановились у ворот большого пустынного двора, где по краям, как наросты, ютились отдельные низенькие флигельки, грязные и покривившиеся. В конце двора стояли повозки и биндюги, и между ними, в поисках за кормом, бродили коровы и лошади, не вышедшие на биржу. Около стены две большие черные собаки, приподняв морды, дико лаяли на кошку, не сводившую с них глаз.

У ворот стояла девушка и равнодушно смотрела на пришедших. Ита спросила у нее квартиру Шейны, бравшей детей на вскормление. Девушка указала рукой и отвернулась. Ита и Гитель вошли во двор и, внимательно поискав, нашли квартиру. Дверь в нее была открыта; оттуда неслись странные звуки, точно кричал котенок, которого придушили.

Ита задрожала от этого жалобного голоса. Неужели там убивают ребенка? Почему никто не вмешается? Разве соседям ничего не слышно? И ей вдруг показалось, что она, как в зеркале, увидела будущее своего мальчика.

Мрачная, сопровождаемая Гитель, которая восхититительно чувствовала себя на этом дворе, будто он напоминал ей двор, в котором прошло ее детство. Ита зашла в комнату и остановилась, пораженная тем, что увидела. На полу, нечистом от нанесенной грязи, в тряпочках, едва покрывавших тельце, извиваясь, как червяк, ползал голоногий ребенок и жалобно кричал. В комнате не было ни души. Предоставленный себе, уже давно некормленный, он монотонно повизгивал и так посинел от холода, что не видно было струпьев и ранок на его лице.

Когда Ита, движимая состраданием, подошла к нему и взяла на руки, он сначала испуганно пискнул, но почувствовав теплоту тела, вдруг закричал каким-то и рыдающим, и радостным голосом и судорожно прижался к Ите, не сводя с ее лица своих измученных глаз. Он дрожал и икал от холода, и Ита в руках своих не чувствовала ни капли его теплоты. Ему было шесть месяцев, хотя по росту и по весу нельзя было дать более двух. Ножки и руки были в струпьях. В иных местах корка, готовая упасть, отделилась от тела, и ребенок казался утыканным иглами. Голова тоже была в ранах, и в них кишели вши. Ита заплакала, глядя на маленького мученика со старческим лицом, который все терся о нее, всхлипывал и умолял. У нее даже не родилось вопроса. Передав своего мальчика Гитель, которая начала посмеиваться над ней, она уселась на табурете, расстегнулась и вынула грудь, полную соков и жизни.

Сначала ребенок упирался и не хотел брать груди, совсем не приученный к такой пище, и бился и рвался на руках, разобрав, что это не его кормилица, которую он считал матерью; но когда Ита насильно брызнула ему в рот сладкого и теплого молока и прижала к нему грудь, согревшую его полузамерзшее лицо, он жадно набросился на нее и, прищелкивая языком и захлебываясь от жадности, меньше чем в пять минуть опорожнил ее.

— Кушай, кушай, бедняжка, — ободряла его Ита, радуясь его счастью, — подожди, я еще дам, ну подожди же. Голубчик, как ты голоден!

Она, казалось, забыла зачем пришла и, рассевшись широко на табурете, чтобы удобно было кормить, переменила грудь. В комнату никто не приходил и не мешал. Гитель, которой наскучило сидеть здесь и трудно было держать двух детей, решилась, наконец, поторопить Иту.

— Я здесь не оставлю своего ребенка, — решительно выговорила Гайне, — лучше сразу убить его. Поищем другой женщины. Не может быть, чтобы везде было так, как здесь. При том же у этой Шейны имеется ведь один ребенок, куда же ей взять еще другого.

— Вам кажется, что вы барыня, — засмеялась Гитель. — Здесь почти все берут по два, по три ребенка на выкорм, и детям нигде не лучше, чем здесь; я это отлично знаю. Мне ведь не первый раз отдавать. Сначала я также рассуждала, как вы, но, теперь, когда разузнала правду и привыкла к ней, то молчу и не думаю об этом. Ничего ведь не поделаешь. Даже то, что вы видите, не самое худшее; довольно я насмотрелась. Правда, есть женщины другие, но и у них только чуточку лучше и чище.

— Никогда я к этому не привыкну! — расстроенно возразила Гайне, положив из предосторожности заснувшего ребенка на полу на подушке, — и если бы люди видели то, что я увидела здесь, то этого зла не существовало бы больше.

— Если верите, можете обманывать себя, а я людей знаю, и худших собак — равнодушных и злых — я не видела, хотя и сама не ангел, и у них же выучилась жить так, будто у меня вырезали сердце.

Ита оделась, и обе, притворив за собой дверь, вышли. Стоявшая у ворот девушка даже не переменила своей позы и все глядела вдаль, стоя против широкой, длинной, как бы бесконечной улицы. Она не повернула головы, когда обе женщины прошли мимо нее и оставалась неподвижной, как статуя задумчивости, как символ, олицетворявший собой тоску, отчаяние, порыв к тому широкому и бесконечному простору, где вдали небо и земля и воздух слились в то неведомое и таинственное, что так манит к себе связанного человека.

Время двигалось, и Гитель все чаще торопила Иту. Теперь они входили в какой-то двор, узкий, как тоннель, и такой же темный. Навстречу, — так что Ите и Гитель пришлось посторониться, — шел старик, нахлобучив шапку на глаза, и подмышкой держал гробик. За ним передвигалась женщина, и две старухи поддерживали ее с боков. Сзади из вежливости и любопытства, группу эту сопровождали несколько женщин и о чем-то тихо беседовали.

За ними, в почтительном расстоянии, теснились мальчишки и девочки со двора, грязные и оборванные. Старик с гробиком под мышкой, точно с книгой, шел торопливо, почти не сгибая колен, а лицо его было спокойное и равнодушное. То же равнодушие и спокойствие лежало на лицах участников, и ниоткуда не раздавалось ни вздоха, ни крика. Ясно было, что совершается нужная кому-то церемония, без которой нельзя было избавиться от мертвого ребенка, и только нехорошо в ней было то, что она отнимала внимание и время от других дел. Когда старик и женщина со старухами прошли, Гитель обратилась к одной женщине с вопросом, кого хоронят.

— Мальчик тут один умер, — равнодушно ответила она, — зима тяжелая и выкормки не выдерживают. До пятого месяца дотащили его. И то, слава Богу. Они ведь гораздо раньше умирают.

— Чей это ребенок? — спросила Ита.

— Разве вы не видели матери? Ее старухи вели. Она кормилица в бедном доме и только прикидывается убитой горем, — стыдно ведь ничего не показать. Сама же вот как довольна.

Женщина быстро и красноречиво провела по горлу рукой — так именно, по ее мнению, эта кормилица была довольна смертью ребенка — и прибавила:

— Вероятно, теперь в душе жалеет, что это раньше не случилось. Не платила бы за него столько месяцев и имела бы больше денег.

— Понимаю, — подмигнула Гитель, — это старая история. Теперь же сезон смерти. Сколько она платила за ребенка?

— Какой сезон! — вмешалась другая женщина. — Сезон бывает весной. Весной приходите сюда, так у вас волосы на голове станут. Даже воздух тогда портится от мертвых детей, так их много бывает. В особенности умирают выкормки. И наших мы с трудом оберегаем, но те падают, как мухи. Право, здесь нисколько не трудно палачом сделаться.

— Перестаньте рассказывать об этом! — с ужасом взмолилась Ита. — Кровь стынет в жилах. Пойдем, Гитель.

И она двинулась, а Гитель сказала:

— Где тут Мирель живет?

— Мирель? — переспросила первая. — Но это у нее и умер ребенок, которого только что вынесли. Вы хотите ей отдать ребенка? Она хорошая женщина. Идите дальше — пятая дверь направо.

Указывая рукой, женщина проводила их до квартиры Мирель и пошла к себе. Гитель и Ита зашли в очень низенькую комнату, в которой нельзя было держаться прямо. Пол в ней был земляной, покрытый рогожей, и пахло от него дурным запахом глины и нечистот. За столом сидела женщина и пила чай. Двое детей играли в ямки, которые тут же подле дверей и вырыли.