III

отделения А. Л. Потаповым. 13 декабря господин начальник пообещал «пиэссу в будущий Сезон пропустить». Но время шло и — ничего не происходило. «…В настоящем виде не может быть одобрена к представлению и по сей причине удержана, на что автор г. Сухово-Кобылин изъявил желание, исключив из пьесы некоторые роли и места, представить ее вновь на рассмотрение…» — сообщил Потапов Дирекции императорских театров. Насчет желания Александра Васильевича «усовершенствовать» пьесу можно поспорить, но желание увидеть «Дело» на подмостках было настолько сильным, что скрепя сердце автор вынужден был согласиться на ряд переделок. Полгода спустя Александр Васильевич снова едет в Петербург и снова добивается встречи с Потаповым. На этот раз он записывает: «Нежданная Надежда может быть провести пиэссу». Значит, уже отчаялся? Уже «нежданной» кажется ему недавно столь твердая надежда?.. В июне 1863 года за «Дело» взялся Театрально-литературный комитет, заведовавший репертуаром императорских театров. Наверное, не обошлось без артиста Ф. Бурдина — вновь, как и в случае со «Свадьбой Кречинского», он мечтал о роли и всеми доступными ему средствами помогал бороться за пьесу. «Успех! Успех, — записал Александр Васильевич в дневнике. — Все члены единогласно одобрили и в восхищении, в особенности Краевский, Редактор Журнала — Отеч. Записки. Утром я переменил название Пиэссы, она пошла под именем Отжитое Время. Из Архива Порешенных Дел. Краевский особенно хвалил ее и уверял: принимая в соображение, что 30 августа подписан будет Указ о Глассном Судопроизводстве, пиеса должна пройти». Но официальный цензор, генерал Нордштрем, остался при своем мнении: «Настоящая пьеса изображает, как по придирчивости полицейских и судебных властей из самого ничтожного обстоятельства, по ложному перетолкованию слов, возникают дела, доводящие до совершенной гибели целые семейства. Недальновидность и непонимание обязанностей своих в лицах высшего управления, подкупность чиновников, от которых зависит направление и даже решение дел, несовершенство законов наших (сравниваемых в пьесе с капканами), безответственность судей за их мнение и решение — все это представляет крайне грустную картину и должно произвести на зрителя самое безотрадное впечатление, которое еще усиливается возмутительным окончанием пьесы». Как это ни странно, официальное заключение цензора, не отрицавшего злоупотребления и некомпетентность российского судопроизводства, но не желавшего видеть в этом систему, в каком-то смысле перекликается с написанной раньше «Дела» сценой И. С. Аксакова «Присутственный день Уголовной палаты» (при жизни автора это сочинение напечатано не было, а появилось впервые в одном из изданий Герцена и Огарева анонимно). В «Предуведомлении» читаем: «Многие, по прочтении этого отрывка, скажут, что я взял только смешную и пошлую, еще не самую трагическую сторону судебного быта, что я вовсе не коснулся и не разоблачил тех вопиющих злоупотреблений и страшных злодейств, которыми богата память каждого „послужившего на своем веку человека“. Но предлагаемый отрывок еще далеко не исчерпывает всей моей собственной задачи; вопиющие же злоупотребления и потрясающие душу злодейства носят на себе характер исключительности, особенности, который яркостью своей резко отделяется от общего быта, к тому же они не всегда избегают и наказания по закону». 25 июня 1863 года в дневнике Сухово-Кобылина появилась такая запись: «В 12 часов отправился к Нордштрему. Боже — что я услышал — он напросто и прямо запрещает пиесу. Его слова: мы на себя руку поднять не можем! Здесь все осмеяно. — Сквозь комплименты оказывается, что сам он генерал и обиделся. Думаю, его друзья генералы просили. — Из частностей заметил о неприличном упоминании медицинского осмотра. Я объяснил, что это законное действие существует во всех законодательствах — и что здесь нет осмотра, а только хитрая угроза со стороны Варравина. Ясно видно раздражение за пиесу. — Да кто же не поймет, что это Министерство, Министр, его товарищ — правитель дел и т. д. — Он заметил это с желчью. Дело мое потерянное. Я вышел разбитый. Пропало… Все выметено. Я расстроен. У меня все перевернулось, все планы. Хочу уехать отсюда. Продать почти все. Поселиться в Гайросе — и там пристроиться как будто можно». Сухово-Кобылин в отчаянии — в том глубоком и безысходном, которое, в принципе, было ему не свойственно, несмотря на частые и очень резкие перепады настроения. Сила воли, уверенность в своей правоте, философская закалка почти всегда помогали Александру Васильевичу выстоять в тяжелых ситуациях. На этот раз все оказалось куда сложнее, ему и впрямь померещилось, что единственный выход — покинуть эту страну, где ничего его больше уже не ждет, кроме унижений и боли. Но как странно порой шутит судьба!.. Сухово-Кобылин был так уж устроен, что, клеймя российские законы и установления, ненавидя так многое на своей несчастной родине, все равно не мог долго находиться вдалеке от нее. Он чувствовал себя везде чужим, он рвался домой — к дорогим могилам, к своим привычным занятиям, к своим любимым лесам, которым посвящены многие его дневниковые записи. «Самоощущение превосходно — этому помогают много Кобылинские леса, мною насаженные, которые начинают подниматься», — написал он в июле 1861 года, в непростое для себя время… В сентябре 1863 года, когда ему исполнилось 46 лет, Сухово-Кобылин записал в дневник: «Я думал о своей жизни… в моей жизни ничего не окончилось — все зародыши — все чреватость будущего и еще никакого результата — ни в чем решения. Семейная жизнь — еще зародыш и будущее. Авторство — еще зародыш — работа и будущее. Состояние — еще зародыш, стройка, долги, платежи и будущее». По иронии судьбы у человека, чей возраст считался в

XIX

веке весьма солидным, все еще, действительно, оказывалось впереди. Впрочем, Александр Васильевич своего возраста не ощущал; он был физически крепок, после того, как бросил курить и продолжал серьезно заниматься различными оздоровительными процедурами, состояние его заметно улучшилось. Он мечтал о семье, о браке, но, наверное, боялся этих своих мечтаний, потому что в глубине души твердо знал: «Щастья нет…» По крайней мере, для него, недавнего баловня судьбы… И, кто знает, может быть, ему было бы легче, если бы он был наделен глубокой верой?.. Еще в 1851 году, узнав о благополучных первых родах любимой сестры Душеньки, Александр Васильевич послал письмо, адресованное «Всем сестрам и Михаилу Федоровичу Петрово-Соловово». Он очень волновался за младшую сестру, боялся, что ее роды будут осложнены переживаниями, связанными с гибелью Луизы и последовавшими за этим событиями, и уже представлял себе, что явится причиной нового несчастья. «Если б я только мог молиться, сделал бы это от всего сердца», — писал им Сухово-Кобылин. Разумеется, он не был атеистом в том смысле, который мы привыкли в это понятие вкладывать в недавнее еще время, когда существовала призрачная наука, носящее нелепое название «научный атеизм». Но, несомненно, он был человеком не глубоко религиозным, скорее, сомневающимся, то поддающимся молитвенному экстазу, то чуждающимся религиозных проявлений. Характерно его признание, записанное в дневник 22 сентября 1856 года: «В паровой служили молебен. Сейчас воротился оттуда. Надо сказать, что Религия — огромный Элемент жизни. До тех пор, пока Человек сидит в Кабинете… — для него нет Религии. Как скоро он выйдет на дело, на воздух, на природу — как скоро соприкоснулся он с Могуществами мира внешнего и вещей, так пошутил он свою немощь и нужно ему стало почитание той внешней мощи, против которой и разум его и его Силы — слабы. Молебен совершился прекрасно… Приятное чувство набожности и благоговения перед Судьбою подступало под Сердце». Одно время Сухово-Кобылина влекло католичество, но в этом, скорее, сказывалось «западничество» писателя и философа, нежели подлинный поиск, попытка осознания себя в религиозном мирочувствовании. А может быть, как истинный эстет, Сухово-Кобылин ценил красоту католических обрядов. Спустя годы после гибели возлюбленной, когда уже были оправданы убийцы и снято подозрение с Александра Васильевича, он был приговорен к церковному покаянию за прелюбодеяние — мера скорее постыдная, нежели серьезно что-то для него значившая. Церковь не вызывала у Сухово-Кобылина доверия, а к священнослужителям он почти не скрывал неприязни. Но и в его отношении к религии видна все та же двойственность натуры. Вспомним мемуары Ю. Бахрушина о данном Сухово-Кобылиным обете: насколько это необходимо человеку, лишенному веры? Иконы в Воскресенской церкви — не только эмблема, а внутреннее соглашение с самим собой. Как и чувство покоя, примирения с судьбой, снисходившее на Сухово-Кобылина после посещения могилы Луизы. Как и страстное желание молиться в особенно горькие и тяжелые минуты и — невозможность молиться с открытым сердцем… Будучи уже в весьма почтенном возрасте, в 1892 году, Александр Васильевич написал сатирическую сцену «Торжественное соглашение батюшки с миром, или Тариф на раздробительную продажу даров Святого Духа». В ней повествуется о сельском батюшке, установившем таксу на обряды — крещение, венчание, погребение, на «прописки вида на Царствие Небесное» и «получение всех благ земных». 22 июля 1895 года Сухово-Кобылин писал Н. В. Минину: «Печатанье моих философских трудов почти невозможно, и происходит это от моего отношения к православию и моих крайних симпатий к рационализму. Меня возмущает мысль, что эти мужики в золотых шапках возьмутся своими грубыми лапами и еще грубейшими мозгами за мои сложнейшие извороты и аргументы, — мне это кажется поруганием истинно святого, т. е. самой истины». И в дневниковых записях нередко встречаются нелестные отзывы о церкви, о безверии «служителей Алтаря». Тем драматичнее было ощущение безутешности, охватывавшее его всякий раз при столкновении с несчастиями. И, может быть, именно потому, что хорошо знал, какое успокоение даруется искренней и чистой молитвой, Сухово-Кобылин наделил этим счастьем Лидочку Муромскую. Стойкость и душевный покой эта героиня обретает в молитве, и главным в ней становится не показная, не «условная», а глубоко прочувствованная религиозность. Этим Лидочка резко отличается от всех без исключения персонажей трилогии Сухово-Кобылина: такая героиня у него только одна и только в одной части — в «Деле». Как прошли в жизни Александра Васильевича последующие три года — почти неизвестно. Биографы Сухово-Кобылина этот период, как правило, выпускают. Он почти полностью погрузился в свои философские штудии, в 1865 году вновь обращался в Комитет по печати за разрешением на постановку «Дела». Его вдохновило новшество в государственном аппарате — теперь уже не