Эта встреча действительно состоялась после Пасхи. Бернар Клервоский более глубоко ознакомился с трактатом, написанным Гийомом из Сен-Тьерри. Было решено, что Бернар сам будет беседовать с Абеляром, дабы принудить того в ходе дискуссии либо привести доводы, оправдывающие некоторые положения его трудов, либо признать их ошибочность и покаяться. Греховные заблуждения, в которых обвинили Абеляра, касались в основном догмата о Троице, ему Абеляр посвятил свой основной труд; мы уже знаем, какое место занимал сей догмат в мировоззрении людей того времени. Иными словами, дискуссии предавалось чрезвычайно важное, решающее значение… Ни один из собеседников не был предрасположен к уступкам, намереваясь защищать свою позицию так пылко, как обычно защищают жизненно важные вещи.
Позиция Абеляра в данном вопросе нам уже известна. Мы видели, что основные аспекты веры он постигал путем разумного рассуждения, путем диалектики. Он ведь не отрицал, что вера зиждется на откровении, но настаивал на том, что «прелиминариями веры» (то есть предварительным ее условием) является разум. Так как Бог явил Свою волю человеку в откровении, Абеляр считает возможным привести доказательства его истинности. И весь его метод преподавания является иллюстрацией такой возможности.
Что касается Бернара Клервоского, то он, выражаясь современным языком, «позиционирует себя» как можно дальше от всякого интеллектуализма: «Вы спрашиваете, почему и как нужно любить Бога. Причина, по которой Его нужно любить, — Он Сам, а обширность любви не имеет меры». Таково начало трактата Бернара Клервоского под названием «О любви к Богу». Для него первична любовь, а не разум, не разумные доводы, не рассуждения. «Любовь есть единственное из всех движений, привязанностей и чувств души, через которое человек как создание Божие может обращаться к своему Создателю и общаться с Ним, если не на равных, то по крайней мере предлагая ему нечто сходное… когда Господь любит, Он желает только быть любимым, Он любит только ради того, чтобы Его любили, зная, что любовь сделает счастливыми тех, кто будет любить Его».
Для Бернара Клервоского не существует ничего, кроме этого первенства, этого главенства любви; именно любовь является основанием веры, она дает ей начало. «Никто не может Тебя искать, кто Тебя уже не нашел прежде, а это означает, что Ты хочешь быть найденным для того, чтобы Тебя искали, и Ты хочешь, чтобы Тебя искали для того, чтобы Тебя нашли». Само слово Божье останется «закрытым», то есть бессмысленным для того, кто внимает ему без любви. «Повсюду в книге Песнь песней Соломона, — пишет он, — любовь говорит; если человек желает понять, что там написано, надо любить. Бесполезно было бы читать и слушать песнь любви, если не любить; холодное сердце не может понять пламенное слово…»
Понятно, что такого человека методы Абеляра, гордившегося тем, что он сумел подойти к изучению сферы веры с позиций разума, могли повергнуть в ужас. Разве не является сущностью, свойством веры превосходство над разумом? Разве вера не выходит за рамки рационального познания? Разве вера может быть подвергнута доказательствам? Нет и нет!
Попытаемся изложить в нескольких словах суть их позиций по отношению друг к другу: Абеляр был склонен называть «проблемой» то, что для Бернара Клервоского было «таинством»; и ничто более не могло возмутить Бернара, чем попытка обсуждать и истолковывать таинство Святой Троицы наравне с обсуждением и истолкованием любой проблемы. Как пишет о Бернаре Клервоском его современник Оттон Фрейзингенский, «он ненавидел тех преподавателей, которые, доверяясь совершенно мирской мудрости, слишком уповали на доводы человеческого рассудка; и если ему говорили, что в чем-то они отклонялись в сторону от христианской веры, он внимательно прислушивался к таким сообщениям и настораживался».
Что представляли собой на самом деле встречи и беседы (ибо их было несколько, по меньшей мере две) Пьера Абеляра и Бернара Клервоского, мы не знаем, но можно усомниться в том, что между ними происходил настоящий диалог, — слишком различны были их позиции. Кстати, вполне возможно, что Бернар в этих беседах проявил себя гораздо слабее Абеляра в искусстве дискуссии, ведь он имел дело с лучшим «спорщиком» своего времени! Изучавший с ранней юности искусство диалектики и впоследствии приобщивший к этому искусству многие поколения молодых людей, Абеляр мог с жалостью и презрением взирать на представшего перед ним противника. Бернар не был интеллектуалом. «Ты найдешь в нашей пустыни гораздо более, чем найдешь в твоих книгах, — писал он в своем знаменитом письме Генриху Мюрдахскому, — деревья и камни научат тебя тому, чему не смог научить ни один учитель». Дело не в том, что он презирал учение и ученость; он был сам достаточно образован и просил и даже требовал от клириков, чтобы они «обладали познаниями в грамоте, словесности и вообще в науках». В то же время Бернар порицал пристрастие к объективному познанию как таковому, стремление к познанию самого себя, усматривая в этом своеобразную гордыню и цитируя по этому случаю стихотворение Персия Флакка, сатирика, известного в эпоху Античности: «Для тебя не важны знания о чем-то, если кто-либо другой не знает, что ты обладаешь этими познаниями». И все же, несмотря на всю свою образованность, Бернар Клервоский оказался совершенно безоружным и беззащитным перед тем мощным и грозным оружием диалектики, что направил против него Абеляр, дабы подкрепить и защитить положения своей доктрины.
Во всяком случае, нам известно, что состоявшиеся частные беседы только усилили взаимную антипатию, которую эти двое питали друг к другу и прежде. Еще более, чем по поводу теологических тезисов Абеляра, Бернар Клервоский вознегодовал по поводу его высокомерия и наглости: «Из всего сущего на Небесах и на Земле есть всего лишь одна вещь, которую он считает достойной быть ему неведомой, это выражение: „я не знаю“. Кстати, уже не в первый раз Абеляр создавал себе врагов именно своим провокационным, дерзким поведением и своим агрессивным тщеславием и высокомерием.
Но на сей раз враг, которого себе создал Абеляр, не ослабит хватку, не выпустит свою жертву из когтей… Отныне и впредь Бернар Клервоский будет пребывать в твердом убеждении, что Пьер Абеляр исповедует учение, уклоняющееся от истинной христианской веры; он признавал, что познания Абеляра в теологии глубоки, но в то же время считал, что они заражены, словно болезнью, совершенно мирской, светской, человеческой философией: „Этот человек всеми силами старается, чтобы сделать из Платона христианина, доказывая тем самым, что он сам есть не кто иной, как язычник“. Бернар говорит о том, что Абеляр в своем непомерном самомнении и редкостном самодовольстве воображает, будто сможет положить доводы рассудка в основание веры: „Таким образом, человеческий разум все приписывает себе и ничего не оставляет вере. Он стремится к тому, что выше него, он пытается проникнуть в нечто, что сильнее его, он устремляется к Божественным тайнам, он скорее оскверняет священные вещи, а не объясняет их; он не открывает то, что закрыто для него и скреплено печатью, он это разрушает и разрывает; и все, что он не находит ясным и понятным для себя, он считает ничтожным и гнушается в это верить“.
Далее Бернар подчеркивает, что столь опасный человек является преподавателем, наставником, оказывая на учеников огромное влияние, а потому необходимо как можно скорее положить конец этому злу.
Вполне вероятно, что именно после бесед с Абеляром Бернар Клервоский принялся сочинять трактат-опровержение „Против некоторых заблуждений Абеляра“. Возможно, он обдумывал сей труд уже со времени получения послания Гийома из Сен-Тьерри. Без сомнения, он счел необходимым четко и ясно заявить перед лицом аргументации философа о превосходстве веры, основанной на откровении.
„Наша вера берет начало в Божьей добродетели, а не в измышлениях нашего разума“. Следует заметить, что Бернара в какой-то момент охватило нечто вроде отчаяния, когда он услышал, как Абеляр раскрывал перед ним богатый арсенал своих логических доводов, и чтобы преодолеть это отчаяние, Бернар начинает иронизировать по поводу логики Абеляра, находя в иронии опору.
