Для нас не менее удивителен и факт пребывания Элоизы, молодой девушки, в стенах монастыря Нотр-Дам, который, как нам кажется, предназначался для проживания только духовных лиц, состоявших на службе в соборе Нотр-Дам-де-Пари. Но следует учитывать, что в те времена словом «cloitre», которое теперь означает монастырь, называли вовсе не здание с крытой галереей для прогулок, окруженное монастырскими стенами, именуемое ныне монастырем, а нечто похожее на то, что в английском языке обозначается словом «close», под ним подразумевается соборная площадь в том виде, в котором она сохранилась в Уэлсе или в Солсбери, то есть скопление маленьких домишек вокруг собора, домишек, где жили каноники. Так вот, в эпоху Абеляра на оконечности острова Сите с восточной стороны стояли десятка четыре домиков каноников, быть может, окруженных монастырской стеной, поскольку территория того, что именовалось словом «cloitre», представляла собой подобие маленького городка, во все времена пользовавшегося правом неприкосновенности; привилегия эта состояла в том, что, к примеру, королевские высшие должностные лица (коннетабль, канцлер и пр.) не имели права ступать на эту территорию; а также в том, что это особое поселение было наделено правом убежища — это означало на деле, что тот, кто укрылся здесь, кто нашел приют на этой территории, оказывался в полной недосягаемости, даже если этот кто-то и являлся опасным преступником. Две небольшие капеллы (часовни), Сен-Эньян на севере и Сен-Дени-дю-Па на юге, со стороны левого берега (название объясняется тем, что именно в этом месте находился брод и можно было пересечь Сену верхом на лошади) возвышались за стенами этой обители; в XII веке эти капеллы постоянно претерпевали изменения и превратились в приходские церкви, дабы обеспечить потребности постоянно увеличивавшегося населения. Но в те времена, когда там жила Элоиза, кафедральный собор, похоже, посещали толпы простолюдинов. Кстати, следует заметить, что это был совсем не тот собор Нотр-Дам, который знаем мы с вами, он был возведен позднее, первый камень заложили в его основание за год до смерти Элоизы, в 1163-м. Итак, на месте современного собора тогда находились две церкви: церковь Сен-Этьен стояла как раз там, где находится паперть современного собора, и ее апсида, вероятно, немного выступала за пределы фасада Нотр-Дам-де-Пари; далее, на том самом месте, где сейчас располагается клирос «нашего» собора, возвышался собор тогдашний, но его размеры, конечно же, были гораздо меньше. Имелся рядом и баптистерий Сен-Жан-ле Рон, его разрушили в XVIII веке; чуть далее к югу располагалась другая обитель, обозначаемая словом «cloitre», под названием Триссантия, где ученики теснились вокруг Абеляра, чтобы лучше услышать его речи, обитель, из которой они будут изгнаны десятью годами позже. Итак, оконечность острова Сите занимал настоящий маленький «городок клириков» с его многочисленными домишками, церквями, капеллами, обителями и зданиями школ, монастырскими стенами и садиками; среди всех этих зданий находился и дом каноника Фульбера, по легенде он стоял на углу улицы Шантр и современной Кэ-о-Флер.

Таким образом, Абеляру не раз и не два могла представиться возможность увидеть Элоизу в городе. Он мог встретиться с девушкой случайно, когда, окруженный своими учениками, пылающими страстным желанием спорить, проповедовал основные идеи диалектики на свежем воздухе, следуя примеру своего прославленного учителя-перипатетика; он мог столкнуться с ней и по пути на лекции или во время празднеств, когда в соборе, уже явно тесном для растущего населения, собирались вместе и ученики, и учителя, и просто миряне. Кстати, присутствие в обители Нотр-Дам юной девицы, специально прибывшей в Париж для того, чтобы продолжить свое образование, было все же явлением не совсем обычным, что тоже умножало славу Элоизы; в то время грамотных женщин было немало в монастырях, некоторые знатные дамы в графских и герцогских дворцах могли блеснуть образованием, но в школах при соборе Нотр-Дам появление Элоизы произвело примерно такой же эффект, как и появление в конце XIX века в Сорбонне первой девушки, официально записанной в состав студентов. Множество взглядов было устремлено на нее, когда Элоиза выходила из дома каноника, где она проводила большую часть времени в занятиях и за уроками, которые она брала у учителей, выходила, направляясь на богослужение в церковь или просто немного прогуляться и отдохнуть от умственного напряжения.

На Элоизу смотрели охотно и с удовольствием — она была красива. Позднее Абеляр напишет, что «она соединяла в себе все, что может подвигнуть к любви». К сожалению, замечание это крайне расплывчато, неопределенно, а нам хотелось бы знать об облике нашей героини гораздо больше. За неимением лучшего исследователи попытались воссоздать физический облик Элоизы, тщательно изучая ее останки; известно, что останки Элоизы, как и останки Абеляра, «перенесли» немало злоключений, прежде чем их наконец захоронили на кладбище Пер-Лашез. В первый раз их извлекли в 1780 году, во второй раз они подверглись эксгумации во время Великой французской революции в 1792-м, и свидетели в обоих случаях письменно удостоверяли, что Элоиза, судя по ее скелету, была «высокого роста и имела соразмерное телосложение… а также покатый высокий лоб, гармонирующий с другими частями лица», и что челюсть Элоизы была «украшена зубами чрезвычайной белизны». Увы, приходится довольствоваться этими мрачными умозаключениями, ведь напрасно было бы искать в документах того времени какие-либо точные описания, поскольку искусство портрета, как живописного, так и словесного, зародилось и развилось лишь в конце XIV — начале XV века. Надо сказать, что литература того периода изобилует сравнениями, касающимися женской красоты, смысл которых — воспеть несравненный блеск и гармонию черт красавиц: волосы всегда непременно белокуры и блестящи, как шелк, они сияют, словно чистое золото, лоб красавицы обязательно отличается молочной белизной, брови у нее черные, глаза сияют, словно звезды, при сравнении цвета лица и прелести шейки и груди непременно упоминали розу, лилию и слоновую кость и чистейший, белейший снег, голосок сравнивали с хрусталем, а ножки — с мраморными колоннами. И следуя примеру тех поэтов начала XII века, что еще писали на латыни, к числу которых относятся Бальдерик Бургейльский, Матвей Вандомский и Гальфрид Винсальвский, иные поэты делали первые робкие попытки прославить женскую красоту на тех языках, что получили наименование «лангдок» (провансальский или окситанский язык) и «лангдойль» (язык северных районов Франции, позднее превратившийся в собственно французский). Например, Кретьен де Труа, описывая героиню своего романа «Эрек и Энида», говорит, что «лицо ее было белее лилии» и что «глаза ее излучали столь яркий свет, что походили на две звезды». Можно себе представить, что Элоиза, слывшая красавицей, соответствовала идеалу женской красоты того времени.

«Если по внешнему виду она была не последней, то по своим познаниям она была первой», — сообщает нам Абеляр, сохраняя и здесь свой ужасный стиль знатока риторики и напыщенного оратора. Следует заметить, что Абеляр, когда речь идет о других, охотно и с удовольствием прибегающий к фигуре красноречия, именуемой литотой, изъясняется гораздо более ясно в тех случаях, когда речь идет о нем самом, и открыто расточает в свой адрес щедрые похвалы: «Репутация моя тогда была такова, и я был наделен тогда такими прелестями молодости и красоты, что полагал, будто могу не опасаться отказа, какую бы женщину я ни удостоил своей любовью». И вот случилось так, что он, этот философ, до сего времени терзаемый лишь демоном диалектики, вдруг оказался во власти чувственных желаний, о которых он прежде не подозревал и не помышлял. Вероятно, Абеляр вполне мог «приложить» к себе слова песенки, которую примерно в те годы распевали школяры: «Без сомнения, тебе неведомы игры Купидона? О, было бы бесчестьем, если бы ты, молодой и хорошо сложенный, не посещал бы часто совет Венеры, дабы предаваться там играм».