— Это глупо. Зря я затащил тебя сюда. Нельзя мне было…

Пальцы старшего следователя барабанят по рулю, отмечая каждое сказанное слово, каждое несказанное…

— …не забывай, ты член вашингтонского комитета по досрочному освобождению…

Пиао стучит по бумагам, стиснутым в её пальцах.

— …всё записано в разрешении на перемещение по стране и допуске властей. Не думаю, что на тебя наедут, ты со мной, и это говорит о многом, но всё равно будь готова. Да, будь готова ко всему.

Спереди шлагбаум: красно-белая конфетная палочка. Охранники выходят из кабины, подходят к машине. Козырьки фуражек, как лезвия, перечёркивают крылья носа. Барбара чувствует, как всё сжимается в животе. На языке появляется привкус стали и машинного масла. Краска слетает с лица.

— Документы.

Пиао отдаёт значок. Мелькают глаза охранника. Тот отдаёт честь.

— Припаркуйте машину на стоянке 13, старший следователь. Вас отведут к товарищу директору.

Шлагбаум взлетает. Пиао проезжает под ним. Они даже не взглянули в бумаги Барбары. Она засовывает их в сумочку, в глазах разливается разочарование. Старший следователь бурчит.

— Ох, не стоило мне…

Кабинет товарища директора Май Линь Хуа являет собой уютный административный блок, какой только можно ожидать после длинных коридоров, пронизывающих кроличий садок, камер, опухолями наросших на нём, и их содержимого… мятые кучи, которые зовут «квартирантами». Квартиранты. В этом названии нет и следа ужаса того, кто не может вырваться из крепкой длани Гундэлинь.

На столе Хуа царят чистота и порядок, как и на лице. Оно столь нейтральное, что неизбежно вылетает из памяти уже через секунду после того, как ты вышел из кабинета. На столе стоит большая фотография… двое детей, лет по восемь-десять. Точнее определить возраст сложно, потому что выглядят они точь-в-точь как отец. В их чертах не к чему прицепиться, взять ориентир. Их тоже забываешь, едва отведя взгляд.

— Прошу вас… садитесь, садитесь.

Какой у него английский, лающий, резкий.

— Какая честь. Какая честь. Американская коллега. Вашингтон. Сейчас будет кофе. Да… кофе. Американцы любят кофе?

Барбара кивает.

— А потом экскурсия. Экскурсия. Надо провести. Мы готовились, ждали вас. Нечасто к нам приезжают такие уважаемые гости. Иностранные гости. Нас предупредили недавно. Совсем недавно, но мы приготовились.

Она ощущает, что улыбается, как дура, губы расползаются сами.

— Вы приготовились?

— Оркестр. Симфонический оркестр на двадцать пять музыкантов. Их собрал Маи Пин. Он дирижёр. На воле был музыкантом. Да, музыкантом… ну и вором по совместительству. Так и попал к нам. Семь лет. А теперь дирижирует. Тут научился. Танцевальную труппу тоже посмотрим, да? И ещё оперный тенор, и хор.

Барбара чувствует, как улыбка гибнет на лице.

— Да, да. Для иностранной гостьи у нас большие планы, старший следователь. Идите. Идите. Мой заместитель отведёт вас к тем гостям, которых вы хотели видеть. Ваш сотрудник Яобань встретит вас там. А иностранная гостья будет с нами в надёжных руках. Идите. Идите.

Он машет рукой на Пиао, дверь открывается, и заместитель, с лицом, длинным, как выкидной нож, входит в комнату и отдаёт честь. Товарищ директор Хуа сияет, глаза его сощурены. Мясистые кратеры морщинистой кожи.

— Идите, идите.

Пиао улыбается Барбаре, проходя мимо.

— Развлекайтесь.

— Все будет, всё сделаем, — отвечает Хуа, провожая старшего следователя к выходу и закрывая за ним дверь.

Из стального сердечника будок и винтовых лестниц, укутанных в паутинку железной сетки, коридоры расходятся спицами колеса. Яркое освещение и чистота внушают ощущение лобового столкновения с ужасом тюремного заключения. В коридорах и камерах всегда горит свет, всё время, днём и ночью… время сливается в одну полосу слепящего света. Двери в камеры заделаны бронестеклом. Заключенные должны спать лицом к стеклу, чтобы охрана могла за ними смотреть. Если «квартирант» во сне разворачивается, охрана его будит. У людей, долгие годы вынужденных спать на одном ухе, оно регулярно распухает и болит; тогда тебе разрешают поспать на другом. По главному проходу разносятся залпы лязга дверей. Крики, угрозы. Бурление жизни, оставленной вариться в собственном соку.

Се повезло, у него в камере есть крошечное окошко. В него видно облака, порезанные на дольки толстыми чёрными прутьями. Это редкое право… знать, когда на улице день, а когда ночь.

Отблеск солнечного света лёг на стену. Се сидит в луче. Тот жёлтым лезвием рассекает его лицо. Вытягивает нос. Прорезает губу. Расщепляет подбородок, шею, грудь. Глаза закрыты, он открывает их лишь на звук голоса.

— К тебе посетители.

Заместитель кивает на Пиао и идёт к двери.

— Подожду снаружи.

Дверь закрывается… закрылась. Веки медленно обнажают вечно тревожные глаза, жёлтые от солнца. Его движения, его вид напоминает старшему следователю угревшегося геккона.

— Вы пили жасминовый чай, старший следователь Пиао. У него сладкий запах. Очень вам подходит…

Медленно разводит руки.

— …и женщина. Вы пахнете женщиной…

Глаза полузакрыты, жёлтый отблеск гаснет, когда он набирает полную грудь воздуха, медленно втягивает его в раструбы ноздрей.

— …ммм, тоже сладкая. Такая сладкая. Нет, жена пахнет по-другому, луком, мукой, мочой на трусиках, слезами…

Глаза его распахиваются. Чёрные. Как океан в полночь.

— …нет. У этой другой запах. Крем для кожи, рестораны, кружева, розовые соски. С чем пожаловали, старший следователь?

Пиао пинает ногой парашу; ведро скользит по кафельному полу.

— А я чувствую только запах говна, Се, и кучи пустых часов.

Шишка выходит из тени Пиао, вплотную подходит к заключённому… принюхивается.

— Да, Босс, определённо, говно. Даже глаза ест.

Рот Се расползается в ухмылке. Влажные губы, тёмный язык напоминает глубокий разрез скальпелем по натянутой плоти. Кожа расползается непристойной щелью.

— Это не моё говно бьёт вам в нос. Это запах вашей жизни, гниющей на корню…

С той же улыбкой он переводит взгляд на Шишку.

— …бедненький детектив, никогда не быть тебе ни умным, ни красивым, да? Всё досталось брату. Младшему брату. И все похвалы, всё внимание. А ты всегда как с улицы заглядывал в окно…

Он встаёт, принимает язвительно-горделивую позу.

— …но желание твоё исполнилось. Теперь всё внимание достаётся тебе. Он погиб. Его больше нет.

— Мудак. Козёл поганый!

Голова Шишки молотом впечатывается в нос Се. Пиао кидается между ними, оттирает Яобаня к дверям. Заключённый со всей дури впечатывается в стену, соскальзывает вниз, руками закрывая лицо. Смеётся. Сдвигает паутину пальцев. По носу и щеке уже разливается фингал. Из ноздри протянулась красная полоса. Тянется через рот, подбородок, шею. Старший следователь крепко держит рукой Яобаня за грудки; чувствуется, как тяжело тот дышит.

— Хватит. Уже всё.

— Но откуда он знал про брата, Босс? Он наверно замешан в этом деле, мудак.

Рука перемещается на плечо Шишке.

— Такая информация всегда расползается. Когда у сотрудника БОБ случается горе, эти гады всегда в курсе. Он с тебя прётся. Здесь ведь больше нечем заняться. Ни при чём он, успокойся, давай к делу.

Пиао присаживается на корточки рядом с Се, у того кровь стекает на тюремную робу, распускаясь ржавым цветком. И запах… перца, накрахмаленного х/б, злости, горячей и упакованной на другой день.

— У тебя есть единокровный брат, Лю Цинде, мы хотим поговорить о нём.

— Он мёртв.

Се выплёвывает слова как стрелы.

— Откуда ты знаешь, что он мёртв?

— Знаю уж.

— А что ещё ты знаешь?

— Это моё дело — знать, а ваше — не спать ночами, работать.

Поток крови иссякает, высыхает руслом реки на губах и подбородке.

— Твой брат, Цинде, говоря по-честному, мне до одного места. Но вот другие, убитые с ним вместе, и те, кто погиб с тех пор…