Как бы там ни было, ему удалось вырваться из-под власти очарования Лары и воссоединиться с семьей в снежном одиночестве их поместья Варыкино на подступах к Уралу. Но, думая, что здесь-то удастся избежать подстерегающей его судьбы, Юрий вновь встречает Лару, которая приехала в родные края после тщетных поисков мужа, который, вдалеке от нее, сражается на братоубийственной войне между «красными» и «белыми». Когда Живаго пытается наладить свою жизнь с Ларой в ее новом обиталище, его берут в плен партизаны — приверженцы существующего режима, воюющие под командованием адмирала Колчака. Они довольны тем, что заполучили медика. Юрию все-таки удается бежать из лагеря, куда его поместили, и он спешит в Варыкино, чтобы в деревенской тишине, в деревенском покое забыть о тревогах и страданиях последних дней. А оказавшись с Ларой в белой пустыне, Живаго узнает, что члены его семьи, стремясь избежать революционных бурь и потрясений, покинули Россию, и внезапно ощущает свободу: никто больше не держит его на привязи, — но одновременно чувствует себя беспомощным, безоружным перед грядущими испытаниями. Лара сравнивает их жизнь среди лишений с жизнью Адама и Евы, которым «нечем было прикрыться в начале мира». Она говорит: «…мы дышим, и любим, и плачем, и держимся друг за друга и друг к другу льнем» [108].
Их ждет новый удар: в Варыкино приезжает «злой гений» Лары, деловой человек Комаровский, — а Лара ненавидит Комаровского, презирает и опасается из-за того, что он «испачкал» ее юность. Но на этот раз Комаровский как никогда убедителен, он предлагает, используя свои связи с большевиками, устроить Аару так, чтобы она оказалась в безопасности. Юрий, смущенный и уязвленный, тем не менее, призвав на помощь рассудок, принимает этот план спасения. Впрочем, и Антипов, муж Лары, со своей стороны, гарантирует успех предприятия. Это разлука.
Вернувшись в Москву, Юрий Живаго хочет снова пойти работать в больницу, но внезапно и глупо умирает в результате столкновения двух трамваев. У тела возлюбленного Лара молча думает об этапах их любви, сразу и раздиравшейся, и подогревавшейся революционными событиями.
Пастернак следующим образом передает боль и отчаяние своей героини, вспоминающей о страсти к Юрию Живаго в то самое время, когда покойника готовят к кремации: «О, какая это была любовь, вольная, небывалая, ни на что не похожая! Они думали, как другие напевают. Они любили друг друга не из неизбежности, не «опаленные страстью», как это ложно изображают. Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались. Ах, вот это, это вот ведь и было главным, что их роднило и объединяло! Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкою мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной. Они дышали только этой совместностью. И потому превознесение человека над остальной природой, модное нянчение с ним и человекопоклонство их не привлекали. Начала ложной общественности, превращенной в политику, казались им жалкой домодельщиной и оставались непонятны» [109].
Что же касается конца самой Лары, то, по мнению автора, он должен был получиться настолько же ничтожным и жалостным, насколько головокружительна была ее жизнь. «Однажды, — пишет Пастернак, — Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера» [110].
Опьяненный приключениями своих персонажей, Пастернак эгоистически поздравляет себя с тем, что они с Зиной ведут обычное существование обычной семейной пары, находящейся вне всяких подозрений. Увы, находясь постоянно в литературной горячке, он в конце концов забывает об очевидном: в Советской России никто, ни один человек ни в малейшей степени не может чувствовать себя в безопасности.
После нескольких недель вздорных придирок и лишенных смысла распоряжений в НКВД сообразили, что, занявшись подругой Пастернака, они могли бы вынудить писателя к беспрекословному подчинению. И потому решили обрушить свой гнев не на жену Зину, а на любовницу Ольгу. 6 октября 1949 года Ивинская была арестована и увезена на Лубянку, однако никаких обвинений ей предъявлено не было. Пастернак, который к тому времени уже задумывался о том, не стоит ли расстаться с нею, чтобы стать свободнее в работе, был раздавлен грузом своей ответственности. Встретив в день ареста Ольги одну из подруг, он разрыдался и воскликнул: «Вот теперь все кончено, ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это — как смерть, даже хуже!» И тогда же написал Нине Табидзе: «Бедная моя Ольга последовала за дорогим нашим Тицианом. Это случилось совсем недавно, девятого (неделю тому назад). Сколько она вынесла из-за меня! А теперь еще и это! Не пишите мне, разумеется, об этом, но измерьте степень ее беды и меру моего страдания. <…> Страдание только еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но при чем она, бедная, не правда ли?» [111]
Этот драматический излом судьбы вдохновил писателя на тему страсти, приговоренной внешними событиями и сразу же очищенной разлукой. Грубое вмешательство полиции, целью которого было разрушить союз двух сердец, на самом деле подарило им возможность выжить, несмотря на уродство и банальность повседневности.
Когда Пастернак сочинял свой длинный, тяжелый и мощный роман, ясных мыслей о ритме повествования у него не было, и отклонения от основной темы случались ненамеренно, по настроению. Кроме того, он слишком часто позволял себе оправдывать поведение героев воздействием случайных причин.
Театральные эффекты, более или менее правдоподобные развязки становились пружиной для оживления интриги. Впрочем, во всем этом стечении обстоятельств судьба выдуманных персонажей куда менее интересна, чем отражение в этих персонажах переживаний автора. С каждой страницей ощущается все более сильная озабоченность Пастернака мыслями о собственной судьбе, об исторических событиях, им пережитых, и связанных с ними моральных потрясениях у него самого и его близких. Он не способен отделить себя от доктора Живаго и потому становится в романе одновременно его рупором, свидетелем его поступков и комментатором своей собственной трагедии. Читатель, увлеченный очевидной искренностью романиста, перестает понимать, что держит в руках: художественное произведение или автобиографию — и не следует ли заменять местоимение «он» местоимением «я» в тексте, который сейчас у него перед глазами. Кто это — доктор Живаго или Борис Пастернак — восклицает после разлуки с Ларой: «Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много — годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне» [112]?
Эту книгу-разоблачительницу, книгу-от кровение, изобилующую множеством подробностей, порой представляющихся ненужными, просто наводняют подобные рассуждения. Иногда читателя охватывает чувство, будто он главу за главой подслушивает никому не адресованную исповедь. И тут внезапно, среди стольких мыслей, среди груд разворошенных воспоминаний, возникает замысел громадного предприятия, где выдумка сливается с реальностью, где история мира и история людей сталкиваются с мучительной бессмыслицей и где автором, настоящим автором выступает сама Россия — с ее припадками фанатизма, погони за иллюзией, великодушия и вековой, исконной жестокости.
