— Внутри она прелестна!
— Знаю. Мы с тобой уже были там.
— И ты не хочень еще раз посмотреть?
— Нет.
Это «нет» прозвучало так резко, что Мадлен взглянула на Франсуазу с удивлением. Лицо девушки выражало раздражение и страх. С тех пор как Франсуаза укрылась в Туке, она ни разу не посетила церковь. Воспоминание ли о самоубийстве мешало ей приблизиться к Богу, или отдаление от Бога толкнуло ее на этот шаг? Кто возьмется распутать клубок в душе верующего человека, впавшего в отчаяние? Колеблясь между смирением и бунтом, между дерзостью и боязнью, знает ли тот, чья вера в Бога пошатнулась, когда в нем зарождается безумное желание покончить счеты с жизнью? Мадлен взяла Франсуазу под руку и сказала бодрым голосом:
— Ты права! Раз привезли этих туристов, туда лучше не ходить.
Ничего нельзя было поделать: контакт между ней и Франсуазой никак не налаживался. Чем сердечнее старалась держаться Мадлен, тем более бесплодными и неловкими выглядели все ее усилия. Вместо того чтобы вернуть племянницу к жизни, она своим вмешательством лишь усугубляла ее равнодушие и враждебность к окружающему миру. Сколько раз она была готова разозлиться на племянницу, однако тотчас вспоминала предупреждение врачей о том, что возможен новый кризис. И от всех ее упреков не оставалось и следа. Мадлен снова налегала на канат, не давая тяжелому грузу скользить вниз. Медленно и осторожно перебирая руками, она в конце концов вытащит Франсуазу из этой ямы. И кто еще станет этим заниматься?
— Ладно! — решительно продолжала она. — Если принесла их сюда нелегкая, мы проедемся до Онфлера, хорошо?
Они сели в машину. В Онфлере Мадлен купила журналы мод, надеясь, что Франсуаза захочет полистать их, и несколько романов в дешевом издании. Потом они зашли в кафе у Старого Дока, и там Мадлен позволила себе стакан сухого белого вина. Франсуаза выпила минеральной воды. Солнце стояло уже высоко, но небо быстро затягивалось тучами. Июльские грозы налетают внезапно. В один миг небо потемнело, словно кто-то выплеснул на облака фиолетовые чернила. Под тяжестью многих туч, обложивших горизонт, земля будто осела. Ветер закружил в танце бумажки, солому, пыль. Зал кафе осветила яркая молния. Грянул гром, и Мадлен почувствовала, как дрогнул воздух, прохладный, словно металл. Хлынул дождь.
Он все еще лил, когда Мадлен и Франсуаза сели в машину. Капли дробно ударяли о крышу. Это скорее напоминало плавание в бурном море, чем езду по дороге.
В Туке они поставили машину у церкви и бегом бросились к дому, держа над головой газеты. Наконец-то они у себя.
— Как хорошо дома! — воскликнула Мадлен.
В их отсутствие приходил почтальон, он сунул под дверь несколько рекламных брошюр и два письма для Франсуазы. Осторожно поглядывая на племянницу, Мадлен протянула ей письма. Девушка взяла оба конверта и тотчас возвратила один из них Мадлен:
— Пожалуйста, Маду, вскрой это письмо, прочти его и порви.
— Ты хочешь, чтобы я прочитала его вслух? — удивилась Мадлен.
— Нет. Почти про себя и потом уничтожь.
— Зачем?
Франсуаза не проронила больше ни слова, но взглядом ответила: «Чтобы ты поняла меня».
Мадлен надела очки, распечатала письмо и взглянула прежде всего на подпись: Александр Козлов. Мелкий, нервный почерк, торопливо исписанные страницы.
«Что случилось, Франсуаза? Вот уже несколько недель, как от тебя нет никаких вестей. Ты даже не явилась на экзамен. Это глупо! Я позвонил тебе. Твоя мачеха сказала, что ты была больна, а теперь поправляешься у своей тетки в Туке. Правда ли это?.. Мне почему-то кажется, что ты уехала, чтобы не видеть меня. Напрасно! Наши отношения могли быть очень приятными при условии, конечно, если ты согласишься понимать счастье так же, как я. Я ведь говорил тебе, что я живу реальностью, а не мечтами, живу сегодняшним днем. Вероятно, ты слишком многого ждала от нашей встречи. И тем не менее, уверяю тебя, между нами существует физическое и, может быть, даже духовное согласие, какое не часто встретишь. Если ты хочешь, чтобы у нас все стало по-прежнему, напиши мне, я буду по-настоящему счастлив. Если нет, не будем больше говорить об этом, что бы ты ни решила, между нами не должно остаться и тени недоразумения. Я очень дорожу твоей дружбой. Надеюсь увидеть тебя здоровой и бодрой в институте, когда начнутся занятия. Желаю хорошо провести каникулы. Занимайся понемногу русским языком, чтобы наверстать упущенное. Мне часто чудится твое лицо в полумраке…»
Мадлен сложила письмо. Ничто в нем не поразило ее. Трудно обвинить этого человека в нечестности. Виновата одна Франсуаза. Она слишком наивна и нетерпима, так стоит ли удивляться, что первое же столкновение с жизнью оказалось для нее роковым? Вероятно, она всегда будет жертвой собственной потребности кем-то восхищаться, кому-то беззаветно верить. Вряд ли можно излечиться от идеализма.
Минуту поколебавшись, Мадлен протянула письмо:
— Мне кажется, тебе следует прочитать его, Франсуаза. Оно полно самого теплого чувства…
Франсуаза схватила письмо и разорвала его. Глаза ее потемнели от гнева.
— Ты так ненавидишь его?
— Не спрашивай меня ни о чем, Маду, прошу тебя!
— Почему? Ты мне не доверяешь? С тех пор как ты здесь, ты молчишь, избегаешь меня, едва меня переносишь! Но что я могу одна, если ты не поможешь мне понять, что с тобой происходит? Мне нужно знать…
Франсуаза резко вскинула голову. На ее напряженном лице мелькнула растерянность, нижняя губа мелко дрожала.
— Что знать? — спросила она глухо. — Ты прочла его письмо и должна все понять…
— Что?
— Что со мной случилась беда!
— Ничего похожего в этом письме нет, — возразила Мадлен. — Правда, твои отношения с ним зашли далеко…
— Действительно далеко! Я сошлась с ним!
Франсуаза бросила эту фразу с вызовом, ожидая восклицаний Мадлен. Спокойствие тетки смутило ее; помолчав, она продолжала неуверенно:
— Самое страшное, Маду, что этот человек уничтожил во мне все — и душевный покой и веру в Бога… А взамен ничего не дал. Только наслаждение, о котором я теперь неотступно думаю…
— Если ты все время думаешь о нем, почему ты его избегаешь?
— Потому что мне стыдно! Потому что я знаю, как он относится ко мне, чего он от меня хочет! И хотя это его очень устроило бы, я не буду случайной подружкой, одной из тридцати шести! Здравствуй, прощай!.. Я люблю его… люблю до смерти! До смерти, понимаешь, Маду?
Франсуаза запрокинула голову, чтобы перевести дух. Не признание это поразило Мадлен, а тон, каким оно было сделано. Перед собой она увидела уже не девочку, которую знала с детства, а женщину, страдающую, раненную в самое сердце. Мало-помалу Франсуаза успокаивалась. Прижав кулак ко лбу, она прошептала:
— Как это глупо!
Опомнившись, Мадлен постаралась не показать надежды, вселенной в нее этим бурным порывом откровенности. В защитной стене, которой окружила себя Франсуаза, была пробита первая брешь. Она открыла свою тайну, значит, соглашалась принять помощь. Теперь нужна большая осторожность, чтобы не отпугнуть ее чрезмерным любопытством или навязчивой опекой. Неосторожный жест, неловкое слово могут опять перекрыть едва забивший родник.
— Ты для него слишком молода и простодушна, поэтому ты могла только страдать. Но это вовсе не означает, что в будущем…
— Будущее не интересует меня, Маду!
— И все же о нем надо думать, родная. Тебе всего восемнадцать лет…
— Да, Маду, а потом мне будет двадцать, двадцать пять, тридцать, пятьдесят!.. Только не воображай, будто я собираюсь снова кончать с собой! То, что я испытала, послужило мне уроком на всю жизнь. Никогда бы не подумала, что за моим отчаянием скрывается такой инстинкт самосохранения! Душа жаждет смерти, а тело ее отвергает!.. Это… это даже смешно!..
— Наоборот, это чудесно! — воскликнула Мадлен.
Теперь она была уверена, что выздоровление Франсуазы — вопрос времени.
— Увидишь, жизнь покажется тебе привлекательнее, если ты будешь трезво к ней относиться. Не будет иллюзий, не будет и разочарований. И каждый раз, как на твоем пути встретится что-то благородное и красивое, ты станешь дорожить им вдвойне. Если ты не будешь требовать многого от жизни, будешь счастлива всем, что она тебе даст!
