— Алло! Мадлен…
— Да! Это ты, Жан-Марк? У тебя все в порядке?
Жан-Марк не ответил. После небольшой паузы сквозь далекий шум снова раздался его голос:
— Маду… Послушай… Франсуазу только что поместили в клинику.
Мадлен едва устояла на ногах. Предчувствуя, что сейчас услышит что-то страшное, она собралась с силами и спросила:
— В клинику? Что случилось?
— Она сделала глупость.
— Какую глупость? Да говори же!
— Приняла очень большую дозу снотворного.
С трудом поборов дурноту, Мадлен все еще отказывалась верить в то, что говорил Жан-Марк.
— Снотворного? — повторила она, словно не понимая. — И что же?
— Она хотела покончить с собой, Маду.
— Боже мой!
— Доктор Мопель сказал, что не может лечить ее дома. Он вызвал Скорую помощь. Ее отвезли в клинику в Нейи. Там у них, сама понимаешь, есть все, что нужно.
— Но она уже вне опасности?
— Нет, Маду, состояние очень тяжелое. Я думаю, тебе нужно приехать.
Теперь, бросившись в другую крайность, Мадлен вообразила самое худшее: ее обманывают. Франсуаза уже умерла. Ужас охватил ее.
— Ты говоришь правду, Жан-Марк? — осипшим голосом спросила она. У нее перехватило дыхание.
— Клянусь тебе. И все же Мопель очень встревожен.
— Хорошо. Сейчас выезжаю.
Мадлен положила трубку и хотела подняться в свою комнату, но ноги подкосились, и она рухнула в кресло, хватая ртом воздух. Мутными от слез глазами она разглядывала свои руки, испачканные землей.
* * *
Хотя окно было открыто, в маленькой приемной царил характерный больничный запах. Мадлен курила, сидя на никелированном стуле. Напротив нее на таком же стуле молча сидела мрачная Кароль, почти не накрашенная. Положив ногу на ногу, она оперлась локтем о колено и, поддерживая рукой подбородок, пристально и тупо рассматривала пол. Узкая замшевая туфля без каблука мягко покачивалась на весу. Справа от нее лежала золотисто-коричневая сумка из крокодиловой кожи, с косынкой, привязанной к ручке. Жан-Марк стоял около двери, прислонившись к стене, засунув руки в карманы. Его небритое лицо осунулось, веки набрякли. Он ни разу не взглянул в сторону мачехи. У обоих был такой вид, словно они ждали вызова в кабинет следователя. Мадлен бросила окурок в переполненную пепельницу на низком столике, где лежали истрепанные журналы, и посмотрела на Даниэля, стоявшего у окна. Судя по всему, он не понимал, что произошло с сестрой. Но был подавлен и тщетно пытался придать своему мальчишескому лицу решительное и мужественное выражение. Время от времени нижняя губа Даниэля начинала дрожать, он испускал глубокий вздох. Мадлен посмотрела на свои часики: двадцать минут пятого. Еще никогда ей не удавалось так быстро добраться из Тука в Париж. Она сразу отправилась в клинику. Семь лет назад в этой клинике Даниэля оперировали по поводу аппендицита… Она все узнала — и маленький садик вокруг раскидистого багряника, и коридор фисташкового цвета, и тесную приемную с блестящей металлической мебелью. Как она тогда волновалась! Ее пустили к Даниэлю сразу после операции, он еще и не проснулся. Почему же сейчас такие строгости? «Посещения запрещены впредь до нового распоряжения». И вот Мадлен ждет уже целых сорок пять минут. Два раза, желая подбодрить родственников, к ним подходила медицинская сестра: ухудшений нет, врач-реаниматор не отходит от больной… Мадлен полезла в сумку за сигаретой и увидела письмо, оставленное для нее Франсуазой на ночном столике. Это письмо ей передал Жан-Марк, извинившись, что вскрыл его: понимаешь, она могла написать, что приняла. И мы тогда сказали бы врачу… Больше Франсуаза никому не написала. Мадлен вспомнила содержание записки: «Прости меня, Маду, за горе, которое я причиню тебе, но я поняла, что не гожусь для жизни. Все мне отвратительно. Я должна уйти. Знаю, мое решение чудовищно, но я надеюсь, Бог простит великий грех, который я совершаю, отказываясь от жизни, данной мне. Несмотря ни на что, я ухожу к нему, полная доверия…»
По словам Кароль и Даниэля, накануне она обедала с ними, потом пожаловалась на усталость, в половине десятого ушла к себе и легла в постель. Она не казалась ни подавленной, ни озабоченной. Утром Мерседес хотела войти в ее комнату, но дверь была заперта. Франсуаза не отвечала на стук, позвали консьержа, и он взломал замок. Филипп был в Лондоне, его ждали дней через пять. За это время, размышляла Мадлен, все образуется… Не уляжется только отчаяние Франсуазы. И как она, такая религиозная, решилась на самоубийство? Отвращение, которое внушала ей связь Жан-Марка и Кароль, не могло объяснить этот безумный шаг. Тут виновато другое чувство, более сильное. Но какое? Разочарование в любви? Патрик? Преподаватель русского языка?.. Не может быть, совсем недавно они с Франсуазой говорили о нем: похоже было, что она слегка увлечена Козловым, но не больше…
— Ах, как долго! — вырвалось у Мадлен. — Надеюсь, сегодня нас впустят к ней.
— Не думаю, — сказал Жан-Марк. — Когда явился доктор Мопель, она уже умирала. Он немедленно вызвал реаниматора, доктора Коруса, и тот потребовал, чтобы ее поместили сюда. Она до сих пор дышит с помощью аппарата, ей делают уколы стрихнина и других возбуждающих средств, но сознание не возвращается…
Даниэль обернулся. Он был бледен, губы его дрожали. Мадлен испугалась, что он сейчас закричит, но Даниэль сдержался и опустил глаза.
— Доктор Мопель был на редкость внимателен! — произнесла Кароль своим мелодичным голосом. — К сожалению, ему пришлось уехать, теперь Франсуазой занимается доктор Корус. Он тоже прекрасный специалист! Молодой, энергичный…
Светские интонации Кароль раздражали Мадлен, она достала из сумки сигарету и сунула ее в рот. Жан-Марк щелкнул зажигалкой. Мадлен прикурила и затянулась едким дымом, в упор глядя на племянника. В глубине его темно-синих глаз она увидела растерянность, страдание, мольбу. Жан-Марк был в полном смятении. Даже если сестра о нем и не думала, решаясь на самоубийство, он все равно чувствовал себя виноватым. Выпрямившись, Жан-Марк спрятал зажигалку в карман. Кароль не шевелилась. Трудно представить себе, что между ними что-то есть. Кароль уже начинает едва приметно увядать, у нее усталые веки, кожа на шее чуть дряблая, рот зрелой, опытной женщины. А Жан-Марк сама юность. «Чувствительный, нервный, избалованный мальчишка, с нежной и ранимой душой. И рядом с ним циничная, себялюбивая кокетка, которая держит его в узде. Он и пикнуть не смеет. Сейчас ему стыдно, потому что он увидел осуждение в моих глазах. Да нет, наплевать ему. Просто потрясен несчастьем, которое произошло с сестрой. Но это пройдет. У молодых короткая память, их раны быстро заживают». Мадлен откинулась на спинку стула. Тишина этого светло-зеленого зала действовала как наркоз. Четыре человека затаили дыхание от страха за тлеющую жизнь пятого, а сказать друг другу им было нечего. Заговор лжи во имя общего удобства. В атмосфере искренности тревогу и страх было бы легче перенести, чем среди этой фальши. Все помнили о присутствии Даниэля. Мадлен почувствовала, что задыхается, и поднесла руку к горлу… В коридоре послышались шаги. Все четверо разом повернулись к застекленной двери. Нижние стекла были матовыми, а за прозрачными верхними мелькнула белая косынка сестры.
— По-моему, о нас забыли, — сказал Жан-Марк.
— Может быть, тебе следует пойти туда, — предложила Кароль.
— Меня не пустят.
Мадлен вдруг показалось, что сестра не появляется так долго потому, что Франсуазе хуже. Ее охватил ужас, который она была не в силах побороть. С молчаливой мольбой Мадлен обратилась к бледно-зеленым стенам, опаловому плафону, металлической дверной ручке, словно навек застывшей в горизонтальном положении. «Нет, нет, этого не может быть, этого не будет, это было бы слишком несправедливо, только не Франсуаза, только не она!..» Даниэль вытащил платок из кармана и высморкался. Насморк? В такую теплынь? Кароль приоткрыла сумку, заглянула внутрь, щелкнула замком и положила сумку рядом с собой. Ее нога в бежевой замшевой туфле снова стала покачиваться. Из кухни донесся запах еды. В это время? Ах да, в клиниках подают обед раньше обычного. Кстати, после восьми посетителей просят не задерживаться. Уйти, не повидав Франсуазу? Ну, нет!.. Жан-Марк встал, посмотрел сквозь стеклянную дверь и сказал:
