— Ты его любовница?

— Вовсе нет. И не собираюсь ею становиться.

Скорей закурить. Сухо щелкает зажигалка. Успокаивающий вкус табака во рту. Отгоняя рукой дым, попавший в глаза, Мадлен заговорила негромко, но настойчиво:

— Послушай, девочка, вы не выдержите пяти лет! Не каменные же вы оба, в самом деле! Вы наделаете глупостей! Ты забеременеешь!

— Неужели любовь обязательно должна повлечь за собой физическую близость? — ответила Франсуаза, глядя тетке прямо в глаза. — Мы не животные. Патрик такой же католик, как я. Я верю его слову, он верит моему. Твои опасения, может быть, и справедливы для других, но не для нас.

Обезоруженная Мадлен на миг усомнилась в собственных доводах. Франсуаза была так уверена в себе и так прямодушна, что, пожалуй, пять и даже десять лет, живя бок о бок с человеком, который ее любит и чьей женой она хочет стать, она останется целомудренной. Эта твердость духа читалась в ее широко открытых, сияющих и спокойных глазах. Но ее благоразумие граничило с одержимостью, в ее уравновешенности было что-то маниакальное. Рассудочное целомудрие Франсуазы встревожило Мадлен больше, чем встревожила бы откровенная чувственность. Она испугалась оттого, что ей нечего было бояться.

— Я бы хотела посмотреть на твоего Патрика!

— Я познакомлю тебя с ним, как только ты захочешь.

— Нет ли у тебя его фотографии?

Франсуаза порылась в сумке, и перед взором Мадлен предстал заурядный с виду молодой человек с трубкой в зубах, через очки смотрящий в объектив. По этому квадратику глянцевой бумаги невозможно было составить какое-либо представление.

— Что ж, очень славный, — кивнула она.

— Да, он производит приятное впечатление, — согласилась Франсуаза.

И убрала снимок со спокойным видом собственницы. Потом она доела кекс. «Девочка совершенно одинока!» — подумала Мадлен. Она чувствовала, что нужна племяннице, и это радовало ее. Сигарета потухла, оставив во рту горький привкус. Надо постараться хоть десять минут не курить.

— Все же, я думаю, вам надо обручиться!

— Зачем?

— Чтобы бывать вдвоем, не опасаясь пересудов!

— Ну, знаешь, в наше время помолвка вышла из моды. А для нас это совсем уж нелепо: обручиться за пять лет до свадьбы! Это покажется странным!

Мадлен допила чай, закурила и, с жадностью вдохнув дым, сказала:

— В таком случае, девочка, почему ты говоришь, что не можешь в себе разобраться…

Франсуаза скручивала жгутиком прозрачные обертки от сахара. Глаза ее погасли, и тоненькая морщинка набежала между бровями.

— Браки так часто не удаются! В сущности… мне нужно твое одобрение…

— Ну конечно, родная моя, конечно, ты права, раз ты счастлива! — сказала Мадлен и подумала: «Я обязательно должна увидеть этого парня! Кто знает, не заблуждается ли она на его счет! Она такая прямая, гордая, доверчивая!..» Две горячие ладони снова сжали ее руку. Франсуаза порывисто наклонилась к тетке:

— Ты никому ничего не скажешь, Маду? Обещаешь?

— Обещаю!

Теплая волна захлестнула ее, и она пожалела, что кругом люди и она не может прижать племянницу к груди, крепко, как прежде, когда та была ребенком.

— Не пора ли нам вернуться?

Франсуаза сделала гримаску:

— Дома на тебя набросится Даниэль со своими историями. Нельзя будет и посидеть спокойно. А тут нам хорошо, правда?

III

— Если я заговорю на эту тему с твоим отцом, он откажет, только чтобы досадить мне! — сказала Мадлен.

— Ты думаешь?! — воскликнул Даниэль. — Правда, в прошлый раз он нагрубил тебе, но это вовсе не значит, что нагрубит и теперь. Вообще-то он прислушивается к твоему мнению. Я уверен, ты сумеешь его умаслить.

— Ну знаешь, умасливать людей не в моих привычках!

— Я хочу сказать, сумеешь втолковать ему, что это всерьез, что он может быть спокоен.

Сидя на тахте и упершись локтями в колени, Мадлен покачала головой:

— Вот именно всерьез! Кто же тут будет спокойным?

— Ну что ты, Маду! Уже все признали пользу этой затеи.

— Тебе придется странствовать одному, зарабатывать себе на хлеб, ночевать бог знает где!

— Меня снабдят рекомендательными письмами!

Мадлен исподтишка разглядывала племянника. За три месяца, что она его не видела, он вытянулся еще больше. Долговязый, угловатый, лицо еще детское, а говорит басом. Едва они с Франсуазой вошли, он потащил ее в свое логово: хотел поговорить наедине. Из своей комнаты, расположенной в самой глубине квартиры, Даниэль сделал что-то немыслимое! Он устроил здесь все по собственному вкусу, не спрашивая ничьего совета. Стены окрашены в красный цвет, потолок — в черный. Стол завален грудой бумаг; шкаф без дверец набит книгами; на полках громоздятся наконечники копий, разноцветные камни, фигурки из слоновой кости, амулеты; на двери приколота карта Африки; над кроватью красуется огромный цветной плакат — обнаженная негритянка царственного вида, с нижней губой, натянутой на деревянный диск, бесчисленными косичками, груди острые, как снаряды. У стены современный торшер на никелированной подставке, с потолка свисает матовый светильник, напоминающий не то рыбу, не то луну. В углу торчит гитара (для чего? Даниэль не играет на гитаре!), а из ящика, отделанного под бамбук, где скрыт проигрыватель, приглушенно и словно издалека доносится хриплая, мрачная и прерывистая мелодия негритянского религиозного гимна.

— Выключи, пожалуйста, эту штуку! — сказала Мадлен.

— Тебе не нравится?

— Она мешает мне сосредоточиться.

Даниэль удивился.

— Чудно! А мне, наоборот, помогает. Я всегда занимаюсь под музыку.

— Не такой уж блестящий от этого результат!

— А что? Я не хуже других!

Он остановил проигрыватель. В воцарившейся тишине Мадлен яснее осознала ответственность, которую собиралась взвалить на себя. Конечно, мысль, что она станет на сторону племянника в споре с братом, воодушевляла ее, однако не настолько, чтобы заслонить риск подобной затеи.

— А вдруг ты там заболеешь? Дизентерией, например…

— Обязательно, — прыснул Даниэль. — А еще там есть змеи, скорпионы, мухи цеце!.. Ей-богу, тебя не узнать, Маду! Когда я был малышом, ты брала меня с собой в лес Фонтенбло. Заставляла таскать тяжелые рюкзаки, купаться в ледяной воде, колоть дрова… Ты готова была поджечь кусты, чтобы только научить меня тушить пожар…

Мадлен улыбнулась, выпустив дым. Ее тронуло, что Даниэль не забыл их субботние походы — как они спали в палатке, вставали на рассвете, готовили на спиртовке… Ему было тогда лет семь-восемь, не больше… После второй женитьбы Филиппа она надеялась, что брат попросит ее продолжать воспитание детей. Ничуть не бывало! Он желал, чтобы Кароль (которую тогда звали просто Шарлоттой) полностью вошла в роль супруги и хозяйки дома.

— Видишь? — спросил Даниэль.

Он показал пальцем на снимок, приколотый кнопкой к стене: у входа в палатку стоит молодая стройная Мадлен («во мне было, наверно, не больше 55 килограммов!») в шортах и спортивной рубашке. Она прижимает к бедру мальчугана, с грязными коленями, лицом, сморщенным от солнца, — это Даниэль. Позади него угрюмая нескладная девочка — Франсуаза. Жан-Марка не видно, должно быть, он фотографировал.

— Ну и вид у меня!

— Сейчас ты лучше! — согласился Даниэль.

— Ты находишь?

— Ну да… Ты стала крепче.

Она засмеялась и наклонилась к другой фотографии, висевшей пониже. Худенькая девушка шагает по улице с книгами под мышкой.

— А это кто?

— Так, одна девчонка. Даниэла Совло, — небрежно ответил он.

Пока Мадлен разглядывала другие снимки, изображавшие чемпионов бокса и велогонщиков, он снова заговорил не совсем уверенно:

— Ну так как же, Маду, могу я на тебя рассчитывать?

Мадлен тяжело вздохнула и тотчас почувствовала облегчение. Разве ей устоять перед просьбой Даниэля? Сигарета была докурена, она оглянулась, ища глазами пепельницу.

— На. — Даниэль протянул ей жестяную банку.