— Ну и красива же ты сегодня!

— Что-то я не помню у тебя этого платья! — заметила Франсуаза.

— Ну что ты! Я сшила его в прошлом году, правда, Одетта его немного подновила.

Она повернулась на каблуках, и в комнате запахло ее духами. Франсуаза — ах, как она сразу потускнела рядом с ослепительной Кароль! — искренне восторгалась мачехой. А в душе Жан-Марка боролись восхищение и досада. Он в своем синем костюме будет иметь глупейший вид около этой расфранченной дамы! Как всегда, она думает только о себе! Другая постаралась бы одеться попроще, чтобы не ставить в неловкое положение своего спутника. Этой же, эгоистичной, точно избалованный ребенок, даже в голову не приходит, что кто-то может страдать от ее неуемной жажды выставлять себя напоказ. Впрочем, скорей всего, она отлично все понимает — Кароль ведь далеко не дура! — но ее это мало трогает. Не удержавшись, Жан-Марк проворчал:

— Меня примут за твоего шофера!

— Не говори глупостей! — сказала она смеясь. — Ты чудесно выглядишь в этом костюме. Во всяком случае, лучше быть недостаточно нарядным, чем чересчур. И к тому же блистать полагается женщинам, не так ли? Но если тебя стесняет мой вид, я могу переодеться!

— Вот еще! — вмешалась Франсуаза. — Даже не думай!

— Не слушай Жан-Марка, он спятил! — с жаром заявил Даниэль. — Если ему не по вкусу твое платье, я готов идти с тобой как есть в этом свитере!

Жан-Марк резко встал из-за стола и обратился к Кароль:

— Если ты готова, мы можем ехать. Вызвать такси?

— Поедем лучше на нашей машине.

Открыв вышитую жемчугом сумочку, Кароль протянула ключ, который сразу примирил Жан-Марка с отведенной ему ролью.

* * *

Просторный зал театра Елисейских полей заливал яркий свет. Люди двигались и разноголосо гудели, словно вознаграждая себя заранее за молчание и неподвижность, в которых им предстояло провести вечер. Опасения Жан-Марка оказались напрасными. Кароль вовсе не выглядела слишком нарядной. Публика партера, бенуара, лож и бельэтажа блистала черными смокингами, обнаженными плечами, настоящими и поддельными брильянтами. На многих лицах лежала печать возраста и усталости. Большинство женщин почему-то имели холодный, царственный вид, внушающий смутную тревогу. Во взглядах мужчин читалось безразличие. Знакомые раскланивались. Молодежи не было видно, она, должно быть, теснилась на дешевых местах верхних ярусов. Рядом с великолепной Кароль Жан-Марк казался себе серым. Старательно разглядывая публику, он в конце концов обнаружил человек пятнадцать не в вечерних туалетах. Позади Жан-Марка сидела молодая женщина в очень простом зеленоватом платье; необычайно чистое, тонкое лицо ее было обращено к эстраде. Пока Жан-Марк любовался ею, Кароль шепнула ему на ухо:

— Сзади, налево от тебя, очень красивая девушка! Ты заметил?

— Да, — ответил он. — Она недурна.

Шквал аплодисментов заглушил его слова. Публика хлопала все сильнее и сильнее, пока невысокий человек, пересекая огромную сцену, приближался к рампе. Лысый, сухощавый, в мешковато сидящем фраке, он несколько раз поклонился залу и сел за рояль. Потирая одну о другую белые руки и опустив голову, он ждал, пока из шума и хлопков чудесным образом родится тишина. Но вот зал затаил дыхание, и пальцы Вилленштейна с дьявольской легкостью замелькали над клавишами. Он играл Итальянский концерт Баха. Каждый звук проникал в самое сердце Жан-Марка, словно только ему предназначался. Он был глубоко взволнован и сам не понимал, вызвано ли это совершенным исполнением или смятением, которое охватило все его существо. Жан-Марк бросил взгляд на Кароль: и она сидела как зачарованная. А между тем она вовсе не была меломанкой. Должно быть, притворяется, чтобы не выделяться! Эта мысль отвлекла Жан-Марка, и он с досадой заметил, что пропустил несколько тактов. Присутствие Кароль тут, рядом с ним, мешало ему сосредоточиться. Он невольно следил за ее дыханием и чуть заметными движениями… Однако стремительный финал концерта заставил его обо всем позабыть. Кароль хлопала вместе с ним, и, глядя в ее восторженно блестевшие глаза, Жан-Марк подумал, что ошибся.

Когда Владимир Валленштейн начал играть сонату Шопена, самозабвенный трепет охватил весь зал. Всякое сопротивление было сломлено, публика полностью отдалась во власть победителя. По мере того как пианист приближался к скерцо, восторг публики неудержимо возрастал: тысячу раз слышанный похоронный марш приобрел под пальцами музыканта трагическую новизну; никогда прежде Жан-Марк не ощущал с такой ясностью контраста между неотвратимой, чеканной поступью смерти и рыданиями тех, кто отказывается примириться с ней; в финале неистовые руки виртуоза унесли воображение публики в огненном вихре. Прозвучал последний аккорд, и слушатели словно обрушились с высоты, куда были вознесены; наступила короткая растерянная пауза. Потом зал разразился аплодисментами. Жан-Марк в неистовстве хлопал горящими ладонями и кричал: «Браво!» Двадцать раз вызывали Владимира Вилленштейна, и он выходил, низко кланяясь. Наконец устав, публика поднялась с сомнамбулическим выражением на лицах. Начался антракт. Кароль нагнулась к Жан-Марку.

— Это ужасно! Я никогда не могу дослушать до конца ни одного концерта!

— Что случилось? Тебе нездоровится?

— Нет, я словно перенасыщена музыкой… Она слишком прекрасна!.. Наступает какой-то предел, и затем у меня в голове все мешается…

— Но может быть, после антракта…

— Нет, Жан-Марк, я себя знаю. Ты уж извини, но мне придется уйти!

Он посмотрел на нее, онемев от досады. Потом, преодолев раздражение, сказал:

— Что ж, идем!

— Но ты мне вовсе не нужен! Я прекрасно могу вернуться одна!

— Об этом не может быть и речи!

Кароль благодарно улыбнулась ему, а Жан-Марк подумал с отчаянием, что после перерыва Владимир Вилленштейн будет исполнять «Ночные видения» Равеля. Кароль уже присоединилась к толпе, направлявшейся к выходу, и он понуро и нехотя следовал за ней.

В машине она оживилась, словно освободившись от необходимости казаться серьезной:

— Я здорово проголодалась!

Он с удивлением взглянул на нее.

— Ну да! Ведь я не обедала! Не заехать ли нам закусить к Раулю? Это прелестный бар, в двух шагах отсюда на улице Марбеф.

Итак, она заставила его уехать с середины концерта, чтобы «закусить» в «прелестном баре». Жан-Марк рванул машину с места.

В тесном баре, обитом войлоком шафранного цвета, около десятка посетителей, сидя за маленькими столиками, вполголоса беседовали друг с другом и лакомились изысканными кушаньями. Кароль попросила горячий сандвич, запеченный с сыром — фирменное блюдо этого бара, — и предложила Жан-Марку последовать ее примеру. Будто забыла, что он встал из-за стола в половине девятого! Опять то же, что с платьем: поглощенная собой, Кароль не сомневалась, что окружающие должны выполнять все ее прихоти.

— Я не голоден, и мне его не одолеть, — возразил Жан-Марк.

И заказал себе виски со льдом. Кароль заметила, что он не знает, от чего отказывается, и Жан-Марк чуть не напомнил ей, что она лишила себя гораздо большего, уйдя с середины концерта. Однако, когда принесли огромный ломоть хлеба, едва умещавшийся на тарелке и покрытый толстой подушкой расплавленного, румяного и душистого сыра, у него потекли слюнки. Кароль дала ему попробовать кусочек со своей вилки. Побежденный Жан-Марк знаком попросил официанта принести сандвич и ему.

— Я была уверена, что в конце концов ты сдашься! — засмеялась Кароль.

Сидя напротив нее за слишком маленьким и низким столиком, прижав локти к бокам и наклонившись вперед, Жан-Марк вдруг почувствовал, что скованность постепенно оставляет его. Плохое настроение испарялось, он сам не знал почему. Может быть, он слишком любил все красивое, чтобы долго дуться на изящную женщину. Тщательно продуманная гармония ее туалета и украшений, взглядов и жестов сильнее ощущалась в маленьком баре, чем в зале театра. Здесь Кароль сама превращалась в прекрасное зрелище. После трех недель парижской жизни от горного загара остался лишь золотистый оттенок. В мягком освещении бара ее треугольное личико казалось бархатистым, а взгляд более глубоким. Кароль стала объяснять Жан-Марку, почему ей никогда не удается дослушать концерт до конца, и ее доводы вовсе не были вздорными.