— Это твое субъективное мнение. Лучше уж отгонять этого клиента гнутым обивочным гвоздем.

Он сразу спросил:

— Джейн?

— О, Роберт! — Ее голос сразу стал нормальным — теплым с нотками радости. — Извини. Элен передала тебе мою просьбу?

— Она попросила меня позвонить тебе.

— Я просто хотела узнать… Значит так, мне подарили два билета на пятницу на балет. Дают «Испорченную девчонку», и мне подумалось, быть может, тебе захочется сходить. Если ты не уезжаешь или не занят.

Он взглянул на свою руку, рисующую в блокноте безупречные кубы в перспективе. Ему слышался голос Элен: «У вас много общего — интересы, друзья, стиль жизни».

— Да. Извини. Нет, я никуда не собираюсь и с удовольствием составлю тебе компанию.

— Мы перекусим сначала у меня?

— Нет. Пойдем куда-нибудь. Я закажу столик.

— Рада, что ты согласился. — Он был уверен, что она улыбается. — Маркус уже вернулся?

— Нет. Я как раз собираюсь ехать его встречать.

— Передай ему и Элен привет от меня.

— Передам.

— Тогда до пятницы. До свидания.

— До свидания, Джейн.

Положив трубку, он продолжал сидеть, подперев щеку ладонью и дорисовывая свои кубы. Закончив, Роберт отложил карандаш и потянулся за стаканом. Вид нарисованных им кубов вызвал у него невольную ассоциацию с увиденными сегодня чемоданами Эммы.

Маркус Бернстайн прошел через стеклянные двери здания терминала. Он был похож, как всегда, то ли на беженца, то ли на уличного музыканта. Плащ висел на его плечах, как на вешалке, старомодная черная шляпа каким-то непостижимым образом спереди загнулась вверх, его длинное, морщинистое лицо было болезненно-усталым. В руке у Маркуса был раздутый портфель, однако саквояж он сдал в аэропорту в багажное отделение, и, когда Роберт обнаружил зятя, тот стоял в терпеливом ожидании у ленты транспортера.

Всем своим видом Маркус олицетворял смирение и уныние, и случайные прохожие вряд ли поверили бы, что этот скромный и неброский человек являл собой признанный авторитет в мире искусства по обе стороны Атлантики. Он был австрийцем, покинувшим родную Вену в 1937 году, а после ужасов войны, которую вели иностранные для него государства, в мире искусств взошла его звезда. Его необъятные знания и чутье быстро привлекли к нему внимание, а то, как он помогал молодым художникам, стало Примером для других посредников. Однако по-настоящему большое впечатление он произвел на простую публику в 1949 году, когда открыл собственную картинную галерею на Кент-стрит с выставкой абстракций Бена Литтона. Бен, уже известный в то время своими довоенными пейзажами и портретами, некоторое время был знаком со своим агентом, а выставка 1949 года стала началом их деловой дружбы, пережившей все бури и ссоры между этими неординарными личностями. Та давняя выставка также ознаменовала окончание борьбы Маркуса за самоутверждение и начало длительного восхождения к успеху.

— Маркус!

Тот слегка вздрогнул, обернулся и увидел приближающегося Роберта, изобразив при этом такое удивление, будто никак не ожидал, что его могут встречать.

— Привет, Роберт. Весьма великодушно с твоей стороны.

Прожив в Англии 30 лет, он умудрился сохранить сильный акцент, но Роберт не обращал на это внимания.

— Я бы подъехал в аэропорт, но мы не были уверены, что ты успеешь на рейс. Полет прошел хорошо?

— В Эдинбурге шел снег.

— А здесь весь день лил дождь. Смотри, вон твой саквояж. — Роберт подхватил багаж с ленты конвейера. — Все, пошли…

В машине, стоя на светофоре на Кромвель-роуд, он рассказал Маркусу о посещении галереи Бернстайна Лоуэлом Чиком, который купил «Оленей» Литтона. Маркус хмыкнул, давая понять, что он всегда считал эту сделку делом времени. На светофоре загорелся желтый свет, а затем и зеленый, машина тронулась, и Роберт сообщил:

— А Эмма Литтон вернулась из Парижа домой. Она прилетела сегодня утром. Без единого фунта в кармане, поэтому зашла в галерею, чтобы ты обменял ее чеки на банкноты. Я накормил ее обедом, дал двадцать фунтов и отправил дальше.

— Дальше — куда?

— В Порт-Керрис, к Бену.

— Думаю, он там.

— По ней было видно, что она рассчитывает застать его там.

— Несчастный ребенок, — посочувствовал Маркус.

Роберт ничего не ответил, и они доехали до дома в молчании, занятые каждый своими мыслями. На Милтонз-Гарденз Маркус вышел из машины и поднялся по ступеням, нащупывая ключ. Но не успел вставить ключ в замок, как дверь открыла Элен, и в освещенном дверном проеме обозначился силуэт Маркуса в обвислом плаще и клоунской шляпе.

Жена встретила мужа словами:

— Ну что ж, очень мило! — И, поскольку он был гораздо ниже ее, наклонилась, чтобы обнять Маркуса. А Роберт, доставая саквояж из багажника машины, пытался понять, почему эта пара никогда не выглядела смешной.

Казалось, уже давно стемнело. Однако, когда лондонский экспресс прибыл к железнодорожному узлу, где Эмме предстояла пересадка на Порт-Керрис, и она вышла из вагона, оказалось, что совсем не темно. С неба светили яркие звезды, а ночь обдавала бодрящим ветерком с запахом моря. Выгрузив весь свой багаж на платформу, она стояла в ожидании, когда отойдет состав. Над головой трепетали листья пальмы, шелестя от ветра.

Поезд ушел, и Эмма увидела одинокого носильщика на противоположной платформе, не спеша толкающего впереди себя тележку с почтовыми посылками. Когда он наконец заметил девушку, то остановил тележку и обратился к ней через пути:

— Вам помочь?

— Да, будьте добры.

Носильщик спрыгнул на рельсы и перешел на ее сторону. Ухитрившись взять все ее пожитки в свои две руки, он снова перешел через пути и подал руку следовавшей за ним девушке, чтобы помочь ей взобраться на платформу.

— Куда направляетесь?

— В Порт-Керрис.

— Поездом?

— Да.

Маленький состав ожидал на одноколейке, проложенной вдоль побережья до Порт-Керриса. Эмма оказалась единственным пассажиром. Она поблагодарила носильщика, дала ему на чай и рухнула на свое место. Изнеможение охватило ее. Никогда еще день не казался таким долгим. Через некоторое время к ней присоединилась деревенская женщина в коричневой шляпе, похожей на горшок. Вероятно, она приезжала за покупками, так как при ней была туго набитая коричневая в трещинах сумка. Тянулись минуты, тишину нарушал только ветер, бьющийся в закрытое окно. Наконец локомотив издал свисток, и они тронулись.

Невозможно было сдержать волнение при виде знакомых пейзажей, проступающих в темноте за окнами поезда. До Порт-Керриса было только две остановки, потом узкая вырубка, покрывающаяся по весне первоцветом, тоннель и море под ним, черное, как тушь, отлив и похожий на сатин мокрый песок. Порт-Керрис напоминал большое пятно света во мраке. Изгиб бухты был окаймлен бусами фонарей, а судовые огни рыбацких шхун отражались в воде, отливающей черным и золотым. Поезд начал сбавлять ход. Сбоку появилась платформа. Проплыла надпись «Порт-Керрис». И вот они остановились напротив рекламы обувного крема, которая всегда, сколько Эмма себя помнила, находилась на этом самом месте. Ее соседка, не произнесшая ни слова за все время пути, поднялась со своего места, открыла дверь, степенно вышла и скрылась в темноте. Эмма подошла к двери поискать носильщика, но единственный попавший в поле ее зрения работник станции стоял в другом конце поезда, без особой нужды восклицая: «Порт-Керрис! Порт-Керрис!» Она увидела, как он остановился поболтать с машинистом локомотива, сдвинув кепи на затылок и уперев руки в бедра.

Рядом с рекламой сапожного крема стояла пустая тележка, девушка погрузила на нее свой багаж и с одной сумкой пошла по платформе. В кабинете дежурного по станции горел свет, который ложился на землю желтыми квадратами. На скамейке сидел мужчина и читал газету. Шаги Эммы звенели по тротуарным плитам. Когда она уже прошла мимо, мужчина опустил газету и окликнул ее. Эмма остановилась и медленно обернулась. Он сложил газету, встал, и в лучах света его седые волосы превратились в подобие нимба вокруг головы.