Плач и визги сливались в разноголосый вопль страдания и отчаяния. Ужас звенел в ушах, будоражил все существо, и вдруг Брандт почувствовал, что в нем тоже просыпается зверь, что ему самому хочется хватать, терзать, душить эти беззащитные существа…
И когда одна девочка, чудом вырвавшись из рук красномордого унтера, кинулась к нему, ища защиты, охватила его ручонками, прижавшись маленьким голым тельцем, умоляюще прошептала: «Дяденька, спасите! Спасите!» — и подняла на него полные слез, большие карие глаза, он в страхе, что унтер увидит его сочувствие девочке, что Бременкампф уличит его в трусости, объявит, что он не выдержал испытание в преданности немцам, схватил девочку за плечи и в растерянности не знал, что ему делать.
— Держите ее покрепче, Брандт! Сейчас мы ее проучим, как кусаться! — заревел Бременкампф, ударив хлыстом прижавшуюся к ногам Брандта девочку, а затем воздух рассек новый свист хлыста…
Кровавая пелена застилала Брандту глаза, он чувствовал себя трусом и соучастником садистов, зверей, но липкий страх сковал его разум, он трусливо поволок трепещущее тело девочки ко рву…
На другой день бургомистр Родько встретил его холодно, не протягивая руку и с отвращением морщась, бросил:
— Господин Брандт, вы вчера, говорят, задушили девочку… То, что разрешено немецкому солдату, не дозволяется заместителю бургомистра! В городе могут узнать, как вы отличились у Иловского оврага. Хотя полковник фон Гуттен и уверяет нас, что нужно держать население в постоянном страхе, не забывайте, что уже появились отряды партизан Шмырева, Бирюкина, Пархоменко… Зашевелилось и витебское подполье. Вот, прочитайте! — Он отодвинул ящик стола и, вытащив лист бумаги, протянул Брандту.
«Я, гражданин Советского Союза, верный сын героического белорусского народа, клянусь, что не выпущу из рук оружия, пока на нашей Белорусской земле не будет уничтожен последний фашистский гад…»
Брандт зажмурился, показалось, что за спиной кто-то стоит и целится ему в затылок…
«…Кровь за кровь и смерть за смерть!» — вспыхнуло в его мозгу.
«Я клянусь всеми средствами помогать Красной Армии уничтожать бешеных гитлеровских псов, не щадя крови и своей жизни.
Я клянусь, что скорее умру в жестоком бою с врагом, чем отдам себя, свою семью и весь белорусский народ в рабство фашистам».
Резко оглянувшись, он увидел на стене портрет Гитлера и ужаснулся: показалось, будто Гитлер строит ему рожу.
«Если же по моей слабости, трусости или по злой воле я нарушу эту свою присягу и предам интересы народа, пусть умру позорной смертью от руки своих товарищей».
Брандт зажмурил глаза, кивнул головой и положил бумагу на стол, отступил на шаг, провел рукою по жиденьким волосам и виновато улыбнулся:
— Вы правы, Всеволод Федорович. Сам не знаю, что со мной случилось: какой-то психоз, трусость, пароксизм… и эта… девочка… — Брандт уставился в одну точку, лицо его исказилось, глаза остекленели…
«Обалдел после вчерашнего! Слабак! И как только немцы выдерживают? — размышлял Родько. — Противно смотреть». Он встал, прошелся по кабинету и хлопнул Брандта по плечу:
— Ну, ладно, Лео, не переживайте, скажите лучше, что будем делать?
— Установить за Миная Швырева высокую денежную награду, арестовать в качестве заложников его детей. Он очень привязан к своей дочери Лизе. — И глаза Брандта вдруг налились бешенством. — Надо стрелять, вешать! — взвизгнул он. — За нами-то они, как за зверями, охотятся…
— Тихо! Не паникуйте. В городе нет единого руководящего центра, в подполье действуют отдельные, не связанные друг с другом и с партизанами группы. — Радуясь своему хладнокровию, Родько с гадливостью наблюдал за этим охваченным страхом рыжим человечком. — Не бойтесь, Лео, мы их выловим, жесточайшим образом разделаемся. Только запомните, надо сотрудничать с немцами, не афишируя этого. И самому ухо держать востро. И подумайте об охране.
— Я не верю нашим полицаям. — Заместитель бургомистра не замечал, что у него дергается щека. — Того и гляди убьют… Уголовники! А в своем особнячке сижу, как в крепости: высокий забор, крепкие ставни, дубовые двери, железом обитые, запоры надежные. Вот, глядите. — Он полез в карман и вытащил замысловатой формы ключ. — Дома у меня оружие, телефон. Еще собаку завел… Недалеко комендатура. Но партизаны ходят по городу…
— Это верно, — вздохнул Родько. — В прошлый вторник мы взяли комсомольца Владимира Виноградова. Следили за ним с начала сентября. Когда пришли его арестовывать, он выхватил у немца-жандарма винтовку и заколол его штыком, а сам кинулся бежать. Пытался переправиться через Десну. В пятницу, двадцать шестого, будем его вешать. Звонил Бременкампф, чтобы подготовили соответствующую листовку. Напишете, Лео?
Леон Брандт его не слушал, смотрел в окно и вертел в руках ключ. На его душе было муторно. Перед глазами всплывали страшные сцены на зеленой лужайке у Иловского оврага: большие, полные слез, умоляющие детские глаза, бессвязный лепет, судорожное вздрагивание прижавшегося к нему тела… Он представил себя со стороны. «Я озверел или струсил? Это могли и другие наблюдать… Партизаны мне отомстят!» И липкий страх охватил все его существо…
Прошел день, другой, неделя, месяц. А страх оставался…
Лео сошелся с энтээсовцами, с Анатолием Куницыным, переводчиком в Сурожской тюрьме, начальником телефонного узла Кабановым и его женой, довольно легкомысленной особой, с Алексеем Денисенко, который изредка бывал в доме Кабановых, с Александром Туровским, возглавлявшим отдел уголовной полиции.
Собирались обычно вечером после комендантского часа то в его особняке, то у Кабановых; засиживались до полуночи, чтобы с хмельной головой разъехаться по домам или на «работу» в тюрьму на Сурожском шоссе, или на Успенскую горку в СД, или в комендатуру на Ветеринарную.
Лео Брандт, никогда раньше не пивший, стал оглушать себя водкой. Однажды он так напился, что Денисенко пришлось тащить его волоком в машину. Отпирая калитку, потом дверь с секретным замком, укладывая в постель Брандта, Алексей внимательно изучил обстановку в квартире, особенно в кабинете, убедился, что дверь на половину жены заперта.
На другое утро, в воскресенье, Лео Брандт впервые почувствовал боли в сердце. Он долго лежал в постели, стараясь вспомнить в подробностях проведенный у Кабановых вечер… Перед тем как гости стали расходиться, появилась красивая девушка. Она сама подсела к нему. Большеглазая, веселая, ласковая. Заставила «Левушку» выпить на брудершафт водки. «Вот я и окосел. Даже не припоминаю, как ехал на машине. Кто меня привез? Сам ли хозяин Кабанов или Анатолий Куницын? А может быть, начальник уголовной полиции Туровский, с которым ездил на Ветеринарную в комендатуру и присутствовал при допросе и "обработке" коммуниста? — Брандт напряг память. — Как же звали эту девку? Люба, кажется. И пришла она с Алексеем Денисенко. Неужто он меня провожал? С какой радости? Этот человек относится ко мне с антипатией, я это чувствую… Какого черта ему от меня надо? Ключи!!! Где ключи?» Лео вскочил и кинулся в прихожую. Дверь оказалась незапертой. Ключ торчал снаружи. Как был в тапочках на босу ногу и в халате, он спустился с крыльца и заторопился к калитке. И там ключ торчал снаружи. «Значит, дело не в ключах!» Заперев калитку, он направился обратно. В прихожей его встретила жена.
— Я ухожу на весь день к подруге, — процедила она холодно. — Обед разогреешь сам. — И, поджав презрительно губы, выскользнула во двор.
«Она что-то знает о брошенной мною в ров девочке, — мелькнуло в его голове. — Игнорирует меня. Замкнулась».
После расправы с еврейскими детьми в Иловском овраге их семейная жизнь расстроилась, вдруг между ними пролегла пропасть, которая ширилась с каждым днем. Супруга внезапно увидела в муже совсем другого человека, отвратительного типа, готового на низкую подлость, на любое преступление, а он — озлобленную, поблекшую, преждевременно состарившуюся женщину. «Кто ей рассказал? — Голова разламывалась, подташнивало; душу сковал страх. Брандт осмотрел окна, ставни. — Нет, никому сюда ночью не забраться!»
