Деятельность Александра Порфирьевича теперь почти всецело отдана Академий. Курсы близки к окончательному закрытию. Прошлой осенью их буквально выкинули из Николаевского госпиталя. Никогда не смогу забыть этого ужасного выселения. Приказали ломать все лаборатории. Профессор кинулся спасать все, что только можно. Созданную своими руками химическую лабораторию своими же руками разбирал. И при этом плакал. Плакал, не стыдясь никого. Потому что все, видно, перегорело в душе. Гнев, обида, сознание бессмыслицы, силы для борьбы — все. Нынче оборудование заколочено в ящики, свалено где-то в академических подвалах. А у Александра Порфирьевича моего теперь бессонница, слабость, дрянные мысли «о вечности и бренности». Хоть он никогда ни на что не жалуется, разве только пошутит мимоходом про «многая немощи».

1 февраля 1886 года.

«…Все мечтаю о лете, о даче, о деревенской жизни, красной рубахе, купанье, приволье! Господи, какие скромные мечты, и то не всегда удается выполнить! А время все идет, идет на всех парах, вот уже тридцатый год дослуживаю, шутка ли!..

…А черт побери, хотелось бы пожить и на свободе, развязавшись совсем с казенною службою! Да трудное дело! Кормиться надобно; пенсии не хватит на всех и вся, а музыкой хлеба не добудешь. Вот будь я, например, живописец — другое дело! Маковского (Конст.) «Свадьба» имела в Антверпене успех и моя симфония тоже — даже последняя еще больший по существу, — но за картину дали 15 тысяч, а за симфонию — ничего! Вот она, музыка-то!..»

Так надеялся Бородин на лето, на отдых. Надеялся «Игоря» одолеть окончательно. Замаячила новая громада, Третья симфония. Да вот вышли одни мучения. Все лето мы с ним отхаживали Екатерину Сергеевну на подмосковной даче. Временами боялись в глаза друг другу поглядеть, до того дело было плохо. А едва ей полегчало, и он сам ожил. Стал к инструменту присаживаться, новые темы наигрывать. Оставили мы нашу «матушку» на московской квартире с сестрой милосердия и при двух служанках. Уход будет отличный, да только никто не может тут сравниться с «самим». А он здесь, в Петербурге, ушел с головой в работу. Опять рвется между службой и музыкой. Служба не пускает, а музыка одолевает. Много еще надо повозиться с окончательной отделкой «Игоря». Издательства шлют корректуры симфоний. Заграничные друзья сообщают о триумфах. Академический оркестр ждет репетиций. Между тем чувствую, все больше и больше его воображением завладевает новая симфония. На днях работаю в лаборатории. Слышу, за стеной гремит фортепьяно. Что-то совершенно новое… и мерещится грандиозное звучание оркестра. Вдруг — дверь нараспашку. Отче мой на пороге. Весь — смятение.

— Ну, Сашенька, я знаю, что у меня есть недурные вещи, но это будет такой финалище, такой финалище…

Закрыл лицо руками и выбежал. Да только весь этот финалище в его голове так и остался, ведь не записал ни строчки! И когда запишет, никому не ведомо.

18 декабря 1886 года.

«…Рвусь в Москву ужасно, но когда попаду — не знаю!.. Приеду к тебе в штатском костюме; подумай, для военного мне надо тащить с собою: эполеты, шашку, шпагу, сюртучную пару, мундир, ордена (ибо надо иметь в виду праздники и Новый год!). Это целый багаж!.. Пишу тебе на лету, ибо утопаю в кипах исписанной бумаги разных комиссий, тону в чернилах, которые обильно извожу на всякие отчеты, отношения, донесения, рапорты, мнения, заключения — ничего путного не заключающие. Господи! Когда же конец этому будет…»

На рождественские каникулы — в Москву. Состояние Екатерины Сергеевны не внушает тревоги. Как в прежние лучшие времена, много переговорено между ними на музыкальные темы. Бородин играет, обсуждает со своей голубкой, Зозо, Точкой новые замыслы. Промелькнули дни. Он уехал. На пюпитре фортепьяно остался забытый нотный листок: наброски будущей симфонии, которая так требовательно рвется к жизни.

В Петербург вернулся в хорошем расположении духа. Настроение вдруг сделалось настолько «весенним», что он решил при случае устроить настоящий домашний бал. Случай выдался скоро, во время Масленицы. Все воспитанницы Бородиных уже давно стали взрослыми, но по-прежнему называются «наши девчонки». По-прежнему Александр Порфирьевич рад всякой возможности побаловать их.

Так. Все идет отлично. Павлыч у меня нынче «танцор в хлопотах». Будет распорядителем. Мечется как угорелый, устраивая танцевальную часть вечеринки. Положительный умник — нанял тапершу. Сие означает, что никому из гостей и хозяев не придется разыгрывать на фортепьянах плясы. Великолепно! Я наблюдаю за преображением соседней аудитории в бальную залу. Озорство во мне какое-то прежнее закипает. Отношу это к области «веяния весны» в петербургском воздухе. Как там говорится в «Богеме» насчет роскошного бала? «Будет сожжено множество свечей». Да! У меня задумано несколько таких сюрпризов, каких никто еще не видел и не увидит больше. Ах, профессор, ах, «дедушка, дедушка, седая бородушка», расхвастался, словно мальчишка! Заразился, что ли, младенческим духом от Боба-Борьки? Ничего, подрастет еще чуть-чуть, вместе на балах озорничать станем. Трогательный мой мальчонка, ласковый…

Вот и 15 февраля. Вот и гуляет у нас широкая Масленица. Удивительно все хорошо сегодня. Народу немного, только свои, близкие. Оттого какой-то особенно добрый дух семейственного веселья. Гляди-ка, Павлыч носится как заправский бальный распорядитель.

— Вальс, вальс, вальс, господа!

И вся наша костюмированная компания закружилась по зале. Вальс, вальс, вальс…

Нахожу взглядом Машеньку Доброславину в ее русском костюме. Прекрасная будем пара! На мне — темно-красная косоворотка, шаровары, сапоги.

Вальс, вальс, вальс… Подплываю к Маше:

— Кума, разрешите ангажировать русскую красавицу?

А она смеется:

— Не могу отказать прелюбезнейшему Куму. Однако для вальса-то лучше фрак. Ничто так не украшает мужчину, как фрак. Идет всем одинаково и одинаково

изящен.

Я поворотился к ней, галантно изогнувшись и выжидая такта:

— Эх, Кума, ежели бы я знал, что Вы так любите фрак! Не снимал бы денно и нощно. Теперь непременно возлюблю фрак. Буду Вам всегда нравиться, буду только во фра…

— Вальс, вальс, вальс, господа!

«Я не успела вскрикнуть: «Что с Вами?» — как он упал во весь рост… Боже мой! Какой это был ужас! Какой крик вырвался у всех! Все бросились к нему, стали приводить его в чувство. Понемногу сошлись все врачи и профессора, жившие в Академии… Были испробованы все средства — ничто не помогло…

И вот он лежал перед нами, а мы все стояли кругом в наших шутовских костюмах и боялись сказать друг другу> что все кончено».

«Рано утром, в необычный час, 16 февраля 1887 года, я был удивлен приходом ко мне Стасова. Владимир Васильевич был сам не свой…

Не стану говорить, как меня и всех близких Бородину поразила эта неожиданная смерть. Немедленно возникла мысль: что делать с неоконченной оперой «Князь Игорь» и прочими неизданными и неоконченными сочинениями?.. Я забрал к себе все его музыкальные рукописи… вместе с Глазуновым разобрал… мы порешили докончить, наинструментовать, привести в порядок все, оставшееся после Александра Порфирьевича, и приготовить все к изданию, приступить к которому решил М. П. Беляев. На первом же месте был неоконченный «Князь Игорь»…»

1833, 31 октября — в Петербурге в доме № 9 по Гагаринской улице родился Александр Порфирьевич Бородин.

1833–1850 — Домашнее воспитание. Пройден полный гимназический курс. Увлечение химией. Организация домашней лаборатории: Бородин овладел игрой на фортепьяно, флейте, виолончели. Первые детские и юношеские сочинения: Полька «Helene», фуги, вариации, концерт для флейты и фортепьяно, трио на темы оперы Мейербера «Роберт-Дьявол».