Словно стремясь наверстать упущенное, исправить прежнюю свою оплошность, Сперанский стал регулярно выезжать в свет, сделался частым гостем в домах высшего общества, превратился в завсегдатая аристократических салонов. Везде принимали его хорошо. Подчеркнуто радушны были даже те, кто десять лет назад не скрывал своей неприязни к «поповскому» реформатору. Впрочем, высший свет потому и зовется, наверное, «высшим»,что переменчив в своих отношениях к тем или иным людям в высшейстепени. Стоит кому-то из сановников, стоящему на лестнице власти, слегка пошатнуться, как высший свет готов уже облить его горьким презрением. Но если появится хотя бы малейшее свидетельство того, что он снова начнет взбираться со ступени на ступень вверх по этой лестнице, высший свет будет также готов окутать его приторно сладкой лестью.

Отношение столичного общества к Сперанскому стало меняться еще в то время, когда он был в Сибири. 3 апреля 1820 года В. П. Кочубей писал Сперанскому, что, после того как государь вознамерился возвратить его в столицу и дать высокое место в центральном управлении, отношение к нему высшего общества из враждебного превратилось в прямо противоположное. «Я вижу тех, — сообщал граф, — кои самому мне утверждали, что вы не веруете в Христа и что все ваши распоряжения клонились к пагубе отечества и пр., утверждающих ныне, что правила ваши христианские переменились и что и понятия ваши даже о делах управления не суть прежние. Несчастие заставило вас размышлять и пр. и пр. Вот что я при множестве других подобных суждений каждый день слышу. Многие забегают ко мне спрашивать, будет ли М. М. сюда? Как вы думаете: надобно бы обратить старание к тому, чтобы его вызвали и пр. и пр.? На все сие ответ мой: не знаю, хорошо бы было и тому подобное. Знаете ли вы: история ваша открыла мне новый свет в этом мире, но свет самый убийственный для чувств, сколько-нибудь нас возвышающих. Я до ссылки вашей жил как монастырка. Мне более или менее казалось, что люди говорят то, что чувствуют и думают; но тут увидел я, что они говорят сегодня одно, а завтра другое, и говорят не краснея и смотря тебе в глаза, как бы ничего не бывало. Признаюсь, омерзение мое превышает меру и при слабом здоровье моем имеет, конечно, некоторое над оным влияние».

После того как Сперанский оказался в Санкт-Петербурге и начал регулярно встречаться с Аракчеевым и государем, он стал желанным гостем в самых знатных столичных домах. Общение с ним снова сделалось высокой честью среди придворных. Император Александр, узнав об этом, встревожился. Арсений Андреевич Закревский вспоминал позднее, как летом 1821 года он — в то время генерал-майор, дежурный генерал Главного штаба [9]— прогуливался вечерами со Сперанским по царскосельскому парку. К ним часто присоединялись генерал А. П. Ермолов и статс-секретарь Министерства иностранных дел Иоаннис Каподистрия. Эти прогулки закончились после того, как государь в разговоре с одной из фрейлин выразил свое неудовольствие ими и попросил ее передать Закревскому, что не желает, «чтобы он и друзья его гуляли со Сперанским и очень сходились». Когда данная история стала известна сановникам, они стали по возможности избегать общения со Сперанским.

Но Михайло Михайлович не мог уже остановиться в поисках благорасположения к своей персоне со стороны высшего света. Некогда гордый отшельник, он искал близкого знакомства и заискивал даже у тех, которые ни в чем не могли быть ему полезны. Так, приехав однажды в Павловск, он поспешил нанести визит госпоже Нелидовой, несмотря на то, что она была всего лишь одной из приятельниц императрицы Марии Федоровны и никакого влияния при дворе не имела да и не стремилась особенно иметь. Узнав, что в ее дом заявился Сперанский, она очень изумилась и даже спросила его, не по ошибке ли он к ней попал. Михайло Михайлович отвечал, что не по ошибке, и с этих пор сделался постоянным посетителем ее дома.

Знавшие Сперанского до его ссылки не могли сдержать удивления. Недругам же своим дал он собственным поведением хорошую почву для злословия. Многие годы спустя близким к нему людям придется защищать его от обвинений в карьеризме. «Его все считают честолюбивым человеком, — будет говорить о Сперанском Г. С. Батеньков, — между тем в нем не было и тени честолюбия. Это мнение основано на его жизни по возвращении из ссылки. Но забывают, что эта ссылка продолжалась и в Петербурге, что ему нельзя уже было здесь действовать, — у него по-прежнему были скованы руки, а потребность действовать страшная, — и, разумеется, он принужден был делать уступки. За убеждения свои он готов был идти и в ссылку, в каторжную работу, и на плаху. Он ничего не боялся, и ежели вы видите в нем потом совсем другого человека, то это не потому, что он действовал из страха, а потому, что видел, что не может действовать, не сделав уступок. Врагов у него было много. Я помню, раз у меня с ним зашел разговор о возможности ссылки. "Ну что же, наденут колодки и поведут, — сказал он. — Что за важная вещь, колодки, да они всего стоят два с полтиной, — чего же их бояться?"»

Частые выезды Сперанского в свет, удивлявшие тех, кто знал, каким отшельником был он прежде, имели разгадку в его дочери. Чувство к ней с самого начала должно было принять в нем совершенно особый характер. Нерастраченную любовь к жене, горечь утраты, постоянное о ней воспоминание — все это вмещала в себя любовь его к дочери. Прошли годы — Елизавета Сперанская, восприявшая не только имя, но и привлекательный облик своей, навечно оставшейся юной, матери, развилась духовно так, что оказалась способной взять на себя роль поверенного в самых заветных думах своего отца. В годину выпавших на его долю жестоких испытаний Елизавета смогла стать ему настоящим другом, в каковом он нуждался тогда безмерно. Письма Сперанского к дочери, написанные в данную пору, выделяются из всей его переписки своей содержательностью, глубиной мысли и проникновенностью души. Подобные письма пишут обыкновенно лишь в том случае, когда рассчитывают на понимание и сочувствие.

Лучшие страницы в письмах Сперанского к Елизавете посвящены его чувствам к ней. Будучи соединены в единое целое, эти письма составили бы прекрасную книгу — удивительную поэму отцовской любви к дочери, чудесней которой нет, возможно, и во всей истории человечества. Вот лишь некоторые ее строки: