Я хорошо помню то утро, когда впервые увидел францисканцев. День начинался чистым и умытым, предвещая радость и покой. Они появились незаметно и, когда я случайно обернулся, уже стояли у залитой солнцем стены, покорно ожидая выхода учителя. Две ржаво-рыжих фигуры на ярком желтом фоне. Их согбенные фигуры олицетворяли повиновение, лица скрывала глубокая тень накинутых капюшонов. Они стояли не шелохнувшись и мне вдруг стало беспричинно страшно. Проходя мимо, я, из-за своего маленького роста, смог мельком увидеть выражение их глаз… у них не было выражения. Глаза эти были ни веселы, ни грустны, они были никакие: на бледных анемичных лицах аскетов блестели влажные белки на которые ровно посредине были будто наклеены черные пятна зрачков. Они смотрели на тебя, сквозь тебя, сквозь тяжелые, каменные плиты террасы. В них не было жизни.
Когда учитель вышел, францисканцы еще ниже склонились в поклоне и, выпрямившись, замерли в почтительном молчании. Поняв намек, мастер услал меня в дом, но я так был испуган францисканцами, что тут же опрометью бросился на второй этаж к слуховой трубе, которой учитель пользовался, когда хотел, чтобы я принес ему какую-нибудь книгу или стакан воды. Он часто работал на нависавшей над парком террасе и, не желая отвлекаться от своих занятий, встроил в стену это замечательное устройство.
Спеша и задыхаясь я влетел в большую, залитую до потолка солнцем комнату и прильнул к отверстию в деревянной панели. Беседа уже началась и я хорошо слышал скрипучий, механически ровный голос одного из монахов. Впрочем, беседой это было назвать трудно, говорил только гость:
… — теперь, когда вы знаете кто мы и кого представляем, вам должно быть понятно, что возможности наши не знают границ, — бесцветный голос францисканца вибрировал, как жесть на ветру. — Мы готовы сохранить вас для будущего человечества, для ваших потомков. Ваш ум, ваш интеллект, обогащенные новым знанием, будут служить грядущим поколениям. Оглянитесь вокруг, царящие повсюду нищета и убожество соседствуют с расточительством и обжорством, слово „справедливость“ вычеркнуто из употребления, в мире правит бал зло. Вам не место в этом времени, которое не может и ещё долго не сможет оценить ваши достижения и заслуги, вы по ошибке попали в стадо тупо жующих животных и мы готовы эту ошибку исправить…
Мне показалось, что голос Леонардо едва заметно дрогнул.
— Но… но, как вы всё это себе представляете?..
Францисканец рассмеялся, вернее изданные им дребезжащие звуки я принял за смех.
— О сцене вознесения мы позаботимся. Толпа будет чтить вас, как святого, и поклоняться вашему образу. Святой Леонардо из Винчи, звучит неплохо.
Учитель молчал.
— К тому же вы не первый, — продолжал гость после короткой паузы. — Вспомните хотя бы Фердинанда Шварца, мы забрали его с собой около полувека назад после чего он был канонизирован.
— Кто это? — голос мастера был тих и слаб. — Что он сделал?
— Фердинанд Шварц был великим естествоиспытателем своего времени, светочем зарождавшейся науки.
— Как странно… — Леонардо задумался и довольно долго не говорил ни слова. — Действительно странно, я никогда прежде не слышал имени этого человека. Святого Фердинанда знают все, но ученого с этим именем не помнит никто…
— Это не имеет значения, — оборвал учителя монах. — Мы даем вам вечность. Когда придет ваш час, вы вернетесь на Землю.
— И всё, что я в жизни сделал, — не слушал его учитель, — люди будут считать чудесами и приписывать нимбу над моей головой?
Однако францисканец не собирался вступать с мастером в дискуссию.
— Собирайтесь, время не ждет!
Прижавшись ухом к концу трубы я весь обратился в слух. Учитель молчал, я отчетливо слышал его тяжелое, прерывистое дыхание.
— Мне надо подумать, — сказал он наконец. Я услышал, как под его грузным телом скрипнуло кресло.
— Хорошо, — согласился монах. — До вечерней зори. Сегодня на закате вы сообщите нам свое решение. Завтра ваш последний день, либо вы вознесетесь, либо умрете!
Когда я спустился вниз, мастер сидел один в кресле и, казалось, дремал. По временам глаза его открывались и тогда он по долгу всматривался в бездонное голубое небо, по которому медленно плыли редкие, легкие облака. В обычный час я принес ему поесть, но он лишь покачал головой и попросил немного воды. Ближе к вечеру мастер послал за священником и причастился.
Жаркий день истлел. Раскаленный диск солнца коснулся земли, красная полоса заката проступила на горизонте. В ожидании францисканцев я обежал дом стороной и спрятался в кустах у основания балюстрады. Длинные черные тени её столбов протянулись по плитам пола и по ним, как по ступеням, учитель подошел к нависавшему над склоном краю террасы и тяжело оперся о парапет. Внизу под нами, у самого подножья холма цвели сады и в отсветах зари кроваво-красным блестела река. В тихом воздухе плавал аромат цветов и, будто сговорившись, на разные голоса пели птицы. Леонардо смотрел, как на землю опускается ночь, казалось он хотел навеки запомнить эту картину, вобрать в себя богатство и разнообразие запахов и звуков.
— Как прекрасно жить, — едва слышно шептали его губы, — как радостно ощущать себя частичкой этого волшебного мира. Как трудно уходить…
Край солнца быстро таял, растворяясь в полосе заката.
— Вот так же и я, — губ Леонардо вдруг коснулась едва заметная улыбка.
Я не мог больше сдерживаться, я заплакал. Учитель услышал мои всхлипывания, но не удивился, а лишь спросил:
— Это ты, Луиджи? Иди сюда, — он помог мне взобраться на край террасы, положил руку на мое плечо. — Смотри как прекрасен мир! Кому нужна вечность, если не вечна красота? Где черпать силы для работы?.. Да, люди мелочны и жадны, их поступки бывают ложными, мысли грязными, жизнь человека тупа и монотонна, труд изнурителен, но у каждого из нас случаются мгновения полета, когда все самое лучшее просыпается в нашей темной душе. И тогда, Луиджи, будто кто-то до боли сжимает сердце и мы переживаем краткое мгновение счастья быть человеком! Ради этого мгновения стоит жить… а смерть, ну что её бояться? Вот я и хочу, чтобы таким запомнили меня люди. К чему мне лицемерное поклонение нимбу над головой, пусть лучше знают на что способен человек, чего может он достичь, своим умом, своим трудом…
Солнце зашло, полоска зори истончилась, Леонардо стоял, оперевшись одной рукой на парапет и смотрел на темнеющий горизонт. Медленная полная луна выкатилась на черное небо, залив землю призрачным, волшебным светом. Нежный ветерок ласкал седые кудри старика. Его губы шептали:
— Зачем? Я знаю — зачем…
Он умер под утро. Его хоронили на третий день после захода солнца в церкви святого Флореана. Согласно завещанию, отслужили три большие мессы. Раздали милостыню. За гробом шли люди со свечами и мне показалось, что среди них были те два францисканца, как если бы они хотели убедиться, что учитель не передумал.
На этом, наверное, можно было бы закончить мой рассказ, если бы не еще одна мимолетная встреча. Жизнь распорядилась так, что после смерти учителя я много и долго скитался и уже в зрелом возрасте попал в город под названием Фромборг. В этом городе, как я знал, жил великий Николай Коперник. Унаследовав от учителя любовь к науке, я сгорал от нетерпения увидеться с ним, но, несмотря на мои настойчивые просьбы, он отказывался меня видеть. Жил и работал ученый уединенно в башне крепостной стены, у которой я и проводил свои дни в надежде на встречу. Не помню уже о чем именно я хотел его спросить, да теперь это и неважно, только именно там, у крепостных ворот, я увидел две знакомые согбенные фигуры. Я узнал их сразу и сердце мое екнуло и затрепетало: это был мой шанс, мой единственный шанс! И какой!
Догнав францисканцев, я бросился перед ними в пыль на колени, я валялся у них в ногах, умоляя взять с собой туда, откуда они пришли. Не кого-нибудь, а именно меня, меня! Я обещал им быть слугой, рабом, собакой… но они лишь молча за мной наблюдали. Молча и холодно, как если бы перед ними извивался на земле червяк. Ни тени человеческого чувства, не говоря уже о сострадании, не пробежало по их похожим на маски лицам. Когда же силы мои иссякли и я распростерся у их ног, один из монахов поднял руку и осенил меня крестом.
