Тем временем Плут и Альдуччо наведались в другое складское помещение, что за свалкой, — с улицы его не видно, — и теперь тоже выходили с богатой добычей. Что в их мешке — Кудрявый не разобрал, но по форме железяки напоминали головки сыра. Очутившись во дворе склада, они издали увидели, что Лелло изо всех сил отбивается от сторожа, но безрезультатно. Спеша ему на выручку, они забыли про “сырный” мешок и набросились на сторожа. А тот стал звать на помощь. Не сговариваясь, злоумышленники приняли разумное решение сделать ноги, но им не повезло: нарвались на хозяина плавильни и его подручных. Только Альдуччо сумел улизнуть, но выходить на улицу, где невозмутимо выхаживал Кудрявый, побоялся: перед воротами уже начал собираться народ. Альдуччо побежал дальше вдоль ограды, к маленьким воротам, вскарабкался на них, но тут нога соскользнула по влажной перекладине и застряла меж прутьев. С грехом пополам, когда Кудрявый подоспел ему на помощь, он изловчился перелезть на другую сторону. Трое преследователей, увидав, что он поранился, отстали: кому охота в крови пачкаться? Кудрявый подхватил Альдуччо под руку, и они поплелись по Археологическому проходу. Выбрав местечко потемнее, перевязали рану обрывком майки. Потом двинулись дальше, сели на подножку кольцевого трамвая и доехали до Понте-Ротто. Здесь, у входа в больницу Фатебенефрателли, Кудрявый оставил Альдуччо.
Опять зарядил дождь, на небе громыхало. Кудрявый брел по мокрым, темным улицам и думал то об Альдуччо в больнице, то о двоих в камере. Рассуждая здраво, если их станут угощать оплеухами или мутузить мешками с песком, они как пить дать расколются, поэтому Кудрявый приготовился бродить всю ночь.
Светало. Над крышами домов клубились гонимые ветром облака; там, наверху, он, должно быть, гулял вольно, как в начале мира, а внизу мог разве что поиграть обрывком афиши на стене да пошуршать о тротуар или о трамвайные рельсы брошенной бумажкой.
Когда перед тобой расступаются дома на площадях и перекрестках или когда выйдешь на пустырь, где должно начаться строительство, но пока ничего еще нет, кроме сваленной в кучу арматуры да чахлых пучков травы, — в этих просветах можно увидеть все небо, испещренное тысячами облачков, маленьких, как пустулы. Облачка самых разных цветов и конфигураций: черные ракушки, желтоватые гребешки, синие бородки, красные плевочки, — спускаются вниз с невидимых остроконечных вершин многоэтажек на горизонте; не иначе, от лазурной и прозрачной полярной земли, посылает их огромная, холодная, белая туча, вся в завитках, похожая на чистилище.
Бледный, изможденный, едва-едва передвигая ноги, тащился Кудрявый на виа Таранто, где по утрам разворачивается небольшой рынок. Он проголодался, как собака, его пошатывало, и он уже не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Виа Таранто совсем рядом, но что ему там делать?.. Но когда наконец вышел на виа Таранто, она была пуста, как минное поле: жалюзи закрыты, темные фасады, вздымаются к небу, расчерченному многоцветьем фейерверка. Утренний ветерок выбеливает щеки, подсинивает носы, так что они становятся похожи на фенхель, время от времени встряхивает чахлые Деревья, погруженные в дрему на обочине улицы и вместе с фасадами тянущиеся к студеному небу. Но там, где прежде был рынок, на перекрестке с виа Монца, ни одного лотка-прилавка не осталось. Ни обрывка бумаги на земле, ни кочерыжки, ни скорлупки, ни раздавленного чесночного зубчика, — будто никогда и не было тут рынка, будто и не должно было быть.
— Ну и хрен с вами! — процедил Кудрявый и еще глубже засунул руки в карманы, так что ширинка свисала до колен. — Чтоб вы сдохли все!.. — добавил он сквозь стиснутые зубы, боясь от ярости сорваться на крик, и воровато огляделся. — Да и кто меня тут услышит?.. А хоть бы и услыхали, мне начхать!
От холода он дрожал, как заячий хвост. Фонари еще не погасли, но как-то разом потускнели; лившийся с неба свет стал блеклым и лепился ближе к стенам. Все — от привратников до служащих, от горничных до больших начальников — преспокойно спят за разноцветными жалюзи. Но вдруг в глубине улицы взвизгнули тормоза, да так резко, что их, наверно, было слышно у Сан-Джованни; а потом послышались звуки ударов, эхом огласивших весь рассветный квартал. Кудрявый неторопливо двинулся в ту сторону и вышел на пьяцца Ре-ди-Рома. Именно оттуда и доносился весь этот грохот. За деревцами, на мокрых черных клумбах, возле пустых скамеек остановился мусоровоз, и перед ним на тротуаре выстроился десяток бидонов, вокруг которых, закатав рукава и грязно ругаясь, толпились дворники. Вылез вихрастый водитель, прислонился к бамперу и — руки в брюки — слушал, о чем они толкуют. Губы его дрогнули в усмешке; в общем и целом ему было наплевать на эту дискуссию, но приятно передохнуть немного и послушать, что в мире делается.
— Чего ж ты его не позвал, выблядка этого? — вдруг сказал он свое веское слово, обернувшись к какому-то пареньку.
Тот порозовел, но ответил невозмутимо:
— Как не позвал — я его сто раз звал!
— Ну тогда, дети мои, что я могу вам сказать?.. — Водитель развел руками и повернулся к другим дворникам. — Сами думайте. — С этими словами он снова залез в кабину, развалился на сиденье и высунул ноги в окошко.
Дворники думали недолго: ну и ладно, не подали бак — вывалят мусор прямо в грузовик. Особенно ликовал один, чумазый как цыган, с приплюснутой мордой. Мало ли в Боргата-Гордиани и в Куадраро полуголодной шпаны, черт бы ее побрал, которая будет счастлива порыться в мусоре? Только свистни — в три часа утра встанут и за дворников всю работу сделают. Ведь им, беднягам, тоже поди несладко приходится — о том же свидетельствовали разгоревшиеся глаза Кудрявого, он уже и руки из карманов вытащил.
Беззубый дворник с черной как смоль бородой на фоне побелевшего от стужи лица и глазами Иисусика, в которых, несмотря на столь ранний час, уже появился пьяный блеск, ухмыльнувшись, сказал ему:
— Давай, парень, шуруй, от нас не убудет. Пользуйся, пока мы добрые, тут есть чем поживиться.
Кудрявый не заставил себя упрашивать, схватил шест и с еще одним подоспевшим оборванцем начал вкатывать бидоны в грузовик и опорожнять их.
Тем временем мрак неба стал серым, будто чернила водой разбавили, сперва обесцветился, потом быстро вобрал в себя гарь и копоть. Белое со стальными проблесками облако рассеивалось, — обрывки его таяли, как снег в грязи. Поутру ветер еще больше разгулялся, напоминая о том, что лету конец.
Три часа Кудрявый с парнем из Боргата — Гордиани выгружал бидоны с мусором, рискуя заработать чахотку от обступавших его миазмов. Уже высыпали на улицу первые служанки с пустыми кошелками, уже слышался визг и скрежет трамваев на поворотах; из богатого квартала вырулил грузовик, направляясь в сторону Казилины и обдавая свежей вонью бедняцкие бараки. Вот он уже танцует самбу на ухабистых улицах с тротуарами, больше похожими на сточные канавы, меж огромных старых виадуков, оград, лесов, строек, лачуг, прет наперерез трамваям, с чьих подножек гроздьями свисают рабочие, и по Страда-Бьянка, между Казилиной и Пренестиной, добирается до первых домов Боргата-Гордиани. Вид у него неприступный, как у концлагеря, что вырос среди голой степи, исхлестанной солнцем и ветрами.
Не доезжая предместья, грузовик остановился на дороге, по обе стороны которой тянулись поля, усеянные вместо зерна отбросами, заросшие сорняками. Чуть впереди раскинулся сад со старыми деревьями — их небось лет двадцать не подрезали — и кособокой сторожкой. Придорожные канавы были полны грязной воды, а по траве и по голой земле уныло бродили грязные гуси. За сторожкой поля, уже не имевшие права именоваться пшеничными, переходили в общипанные овраги; их склоны тоже когда-то были полями, а теперь там все траву подъели стада овец, которых частенько перегоняли этой дорогой из Сабины или Абруцц. Дорога кончилась, дальше пошел сплошной песок, и грузовик остановился.
— Слезай, приехали! — приказал водитель, развернув машину у самого края обрыва.
