Голос Констанц, немного невнятный, шершавый. Хорошо они живут. Немножко одиноко. Коберлинг не любит гостей. Длинные дни. Горячие дни. Коберлинг все время за письменным столом. «Ложь», — думает Коберлинг. Она все время гуляет по Одербруху, это самый красивый в природе уголок. Для ребенка тоже полезно. Детям хорошо на природе. Макс счастлив, и она тоже счастлива. Коберлинг? У него сложные отношения со счастьем, но все-таки. Констанц все расставила по местам. Четыре-пять предложений, и вся жизнь рассказана, и больше нет вопросов. Так просто. Коберлинг стоит в тени за кухонной дверью, закрывает глаза, открывает их снова. Анна молчит. Из темноты, которая теперь уже стала кромешной, вдруг раздается возмущенное кваканье лягушки. Анна закуривает сигарету, говорит: «Да» и начинает рассказывать очередные истории о поляках, о мороженом, все это недоумевающим голосом. Коберлинг угадывает в темноте улыбку Констанц. Его удивляет спокойствие, с которым она сидит и слушает Анну. Его вообще удивляет интерес, который она проявляет к гостям, очевидно, что она им рада. Она бы всем была рада, думает Коберлинг. Кто угодно мог бы быть на их месте, и она бы точно так же жадно слушала, радуясь, что может сделать что-то мне наперекор. Это все потому, что мы все лето были здесь одни. Такое было соглашение. Мы хотели побыть одни. Я хотел побыть один.

Коберлинг возвращается на кухню, выключает свет и садится на кроватку Макса к окну. Контуры сада видны четче, а красное платье Анны довольно темное и в темноте кажется черным. Коберлинг смотрит на нее, и ничего не чувствует. Она молодая, у нее клоунское лицо ее папаши, круглое, как блин, круглые глаза, круглый рот. Нет одного зуба, лет через десять это будет выглядеть асоциально. Каштановые волосы. Темно-каштановые.

Она будет что-то учить, думает Коберлинг. Публицистику, иностранные языки. Наркоман будет стоять за стойкой какого-нибудь модного бара, посылая каждый проходящий день к черту. Летом они возьмут с собой друзей и поедут на старенькой машине на Бранденбургские озера, будут там напиваться вдрызг и думать, что то, что с ними происходит, не происходило больше ни с кем. Бред. Все это — полный бред. Он трет глаза, чувствует себя усталым. Времена, когда он у каждого спрашивал: «О чем ты думаешь?» и «Что ты делаешь?», прошли. Коберлинг теперь вообще не может понять, как можно задавать такие вопросы. Неприятные, почти болезненные воспоминания о времени, когда он ночи просиживал в барах, споря с пеной у рта о каких-то идеалах. Все вранье, думает Коберлинг. Отец-клоун Анны всегда только ждал, когда я замолчу, чтобы он мог снова излагать свои дурацкие утопии. И я точно так же. Я хотел его переговорить, и так мы болтали все время, когда на самом деле давно должны были бы закрыть свои рты. Макс соскальзывает с колен Констанц, залезает на веранду и останавливается в дверях. «Почему ты сидишь в темноте?» Голос у него немного хриплый. «Темнота — друг молодежи, — говорит Коберлинг. — Иди сюда. Пора в кровать, пора доставать нашего дракона и другие игрушки». Он встает и поднимает Макса над собой, ребенок пахнет летом, песком. «Пообещай мне, — хочет сказать Коберлинг, — пообещай мне, что…» Но не говорит.

«Ложитесь спать?» — спрашивает Констанц с веранды, плетеный стул трещит, когда она встает.

«Да, — говорит Коберлинг и спешит к лестнице, — мы ложимся спать». Макс уже каким-то образом уснул, Анна кричит с веранды: «Спокойной ночи, Коберлинг!»

Когда он просыпается утром, она стоит у его кровати и улыбается. Через окно льется солнечный свет, о стекло бьется муха. Коберлинг щурит глаза и ищет рукой под одеялом Констанц, но ее там уже нет. Я спал без сновидений, думает он с облегчением. Во всяком случае, мне не снились ни косяки, ни ее отец-клоун, ни голые бабы. Анна трясет кровать, ее длинные волосы разлетаются в разные стороны. «Коберлинг! Лежебока! Уже полдень, все уехали в город, завтрак уже готов. Ты должен встать и показать мне Одербрух!»

«Кто это сказал», — спрашивает Коберлинг и чувствует, что это начинает его злить, глаза у него еще сонные, во рту неприятный привкус. То, что Анна вообще посмела зайти в спальню и, наверное, перед этим прошлась по всему дому, заглядывая во все шкафчики, просто так, из чистого любопытства; Коберлинг приподнимается, натягивает одеяло до подбородка, «Брысь, — говорит он, — сейчас же! Мне нужно встать».

Анна отпускает спинку кровати и, не переставая улыбаться, идет к дверям. «Я буду в саду. Если ты захочешь знать, где я, то знай», — говорит она. Коберлинг не хочет это знать и ничего не отвечает. Он ждет, пока стихнут ее шаги, и после этого снова закрывает глаза. Еще полежать. Просто лежать, в изнеможении, в колебаниях между явью и сном. Он никогда утром не чувствовал себя свежим, отдохнувшим. Раньше ночью в своей однокомнатной квартире в Берлине, зимой, он засыпал вместе со страхом перед всеми этими днями, месяцами, годами, которые ждали его впереди. Время. Время, которое должно было быть наполнено, побеждено, сведено на нет. Потом появилась Констанц. Двухкомнатная квартира, Берлин, зима. Вспоминается всегда зима, тепло под одеялом и это его решение в пользу Констанц. Неразрывно связанное с ним чувство капитуляции. Констанц, за которой Коберлинг спрятался, чтобы больше не выходить наружу. Защита. Признание собственного поражения. Они уснули бок о бок со словами: «Лети медленно». Время пошло назад, страхи спрятались в глубину. Наконец — Лунов, дом, дыхание ребенка. Реализованное время. И снова страх, иногда по ночам, когда мимо проезжает машина и на потолок падает тень жалюзей, страх, даже сильнее, чем прежде. Поэтому он и просыпается усталым. Потому что сон всегда должен сначала побороть страх.

Все, думает Коберлинг. Конец, точка. Не может быть, чтобы два маленьких создания примчались сюда из Берлина и так замутили мой рассудок. И из-за чего, ведь было бы из-за чего. Он встает и открывает окно, муха вылетает наружу. Небо еще облачное, на оконной раме дрожит паутина.

На кухне на столе стоит кофе, яйцо всмятку. Констанц оставила записку: Дорогой Коберлинг, я пошла за покупками с Томом и с Максом, придем во второй половине дня, покажи Анне Одербрух, я тебя обнимаю.

Покажи Анне Одербрух. Это что — приказ? Коберлинг, положив руку на живот, смотрит на завитушку, которую Макс поставил под словами, написанными крупным, косым почерком Констанц. Он задумчиво катает яйцо по столу, наливает себе кофе, усаживается на веранде. Анна, босая, сидит на корточках в саду и рвет малину. Полуденная жара, духота. Коберлинг хочет, чтобы уже был вечер. Кофе едва теплый, горьковатый, кажется, что язык от него становится шершавым. Коберлинг выплескивает кофе с веранды в цветочную клумбу, тихо говорит: «Для Дженис».

Анна оборачивается, поднимает накидку и идет к веранде. «Что ты сказал?»

Коберлинг не поднимает глаза, он смотрит в пустую чашку и говорит: «Для Дженис. Твой отец всегда так говорил, когда выплескивал в сад остатки вина, для Дженис, для Дженис Джоплин».

«Да», — говорит Анна.

Коберлинг не решается поднять глаза, что-то причиняет ему боль. Он смотрит на ноги Анны, на запачканные грязью маленькие пальчики.

Она заводит левую ногу за правую. Говорит: «Я не поехала с ними, потому что подумала: ты проснешься, а никого нет».

Коберлинг смотрит на нее, у него отсутствующий взгляд. Анна склоняет голову к плечу, нерешительно улыбается. «Нехорошо, что я пришла тебя будить?»

Что он должен сказать? Ничего. Кажется, Анна и не ждет ответа, она садится рядом с ним, зажигает сигарету, делает несколько глубоких затяжек. «Тому здесь нравится. Мне тоже. Здесь так тихо. К тому же бабье лето».

Коберлинг издает звук, который можно расценить и как «да», и как «нет». Анна сбоку поглядывает на него. Коберлинг становится беспокойным, вертит в руке пустую чашку, он чувствует, как Анна медленно напрягается.

«Так ты покажешь мне Одербрух или нет? Я имею в виду — ты хочешь пойти со мной погулять или будешь сидеть тут весь день?» Последние слова она произносит более громким, чуть ли не строгим голосом.