Потом прошел в кухню, увидел на столе остатки водки, которую так и не успел допить Сергей Алексеевич, поминая старшего сына.
Нашарил в холодильнике кусок докторской колбасы, выпил оставшуюся водку прямо из горлышка, закусил колбаской, а потом вспомнил, что недавно видел в каком-то кино, как убийца протирает все, к чему прикасался. Чтобы не оставить отпечатков пальцев. И сделал так же.
Потом зачем-то вернулся в «детскую», накрыл с головой мертвую старуху одеялом — с понтом, вроде бы сама сдохла, — и вдруг увидел на тумбочке толстый некрасивый золотой перстень.
Как он его не заметил, когда возился со старой жидовкой?!
Тот самый перстень, который Ваня Лепехин когда-то подарил Другу Натану Лифшицу на шестидесятилетие. Перстень, предназначавшийся «на черный день» Лешке Самошникову — старшему внуку, не дожившему до получения этого «наследства». Отныне принадлежащий Толику-Натанчику, младшему внуку — последнему из поколения Лифшицев — Самошниковых…
Ах, как понравился Зайцу этот уродливый золотой перстень! Он еле удержался от того, чтобы сразу не надеть его себе на руку.
Бережно засунул Заяц этот перстень в нагрудный карман рубашки под свитером и телогрейкой, прошел в прихожую, переступил через мертвого Серегу Самошникова, поднял сумку с инструментами и, стараясь не вляпаться в черную лужу крови, выскользнул из квартиры на улицу, где грохотала мусороуборочная машина, опрокидывая в себя гниющее и вонючее содержимое мусорных баков…
— Все… Все! Все!!! — задыхаясь, прокричал я. — Не хочу… Не хочу больше ничего видеть!.. Не могу, Ангел! Я этого просто не выдержу…
— Успокойтесь, Владим Владимыч, успокойтесь, дорогой вы мой… — испуганно проговорил Ангел. — Пожалуйста… То, что вы видели, произошло больше десяти лет тому назад. Сейчас уже все хорошо…
— Выпить… — пробормотал я.
Я все еще видел неподвижные, широко открытые глаза мертвой Любови Абрамовны… Видел большую черную, кровавую лужу в маленьком коридорчике… А в этой луже — неузнаваемое кошмарное месиво вместо четко очерченного профиля когда-то красивого Сереги Самошникова…
— Ангел… Послушайте!.. Сотворите мне какую-нибудь выпивку. К черту тоник! Никакого льда… Просто стакан водки! Умоляю…
— Владим Владимыч… Ну, возьмите вы себя в руки. Ради всего, что вам дорого. Я все для вас сделаю… Вы только подумайте — вас будет встречать ваша внучка Катя. А от вас перегаром… Или, еще чего хуже, вы и протрезветь не успеете. Представляете себе?
— Ничего, ничего, Ангел!.. — быстро сказал я. — Катька поймет! Я ей потом все объясню, и она поймет… Она очень понятливая девочка!..
— Я и не сомневаюсь, — пожал плечами Ангел. — Если вы настаиваете…
— Настаиваю, настаиваю… Не хотите же вы, чтобы я сейчас отбросил копыта?! А это вполне может произойти.
— Ну, этого-то я вам не позволю, — жестко отрезал Ангел.
— Ах, вот как?! — закричал я. — Что же вы тогда-то ушами прохлопали, когда Заяц убивал Серегу и Любовь Абрамовну?
Я никому не пожелал бы такого взгляда, каким посмотрел на меня Ангел! Неприязненно — было бы самым мягким определением.
— Вы не забыли, что я тогда находился в Западной Германии и ждал документы для легализации? — наконец холодно спросил меня Ангел, отчетливо выговаривая каждое слово. — А, Владимир Владимирович?
— Простите… Я не хотел вас обидеть, Ангел. Но ОН-то куда смотрел?! Ему что — Лешки Самошникова было мало?!!
— Владим Владимыч, это все праведные заклинания, сотрясающие воздух, — не более. Сейчас вы вспомните одиннадцать тысяч убитых в Афганистане, Чечню, иракскую «Бурю в пустыне»; палестинцев, взрывающих себя в толпах израильтян; и пакистанцев с индусами, держащих пальцы на ядерных кнопках!.. А потом по привычке обматерите всех сильных мира сего российского, которые теперь взапуски бегают по церквям и соборам, крестятся и ставят свечечки, стараясь не смотреть в телевизионные камеры. Мы это все уже обсуждали в начале нашего путешествия…
Конечно, я не имел права разговаривать с Ангелом в таком тоне!
Именно с этим Ангелом… Который в тринадцать лет своего отрочества открыто возмутился ЕГО равнодушием и невниманием и отказался ЕМУ служить. За что был лишен крыльев и Ангельского чина!..
Для такого поступка в тринадцать лет необходимо гораздо больше мужества, чем для усталого, привычного брюзжания в семьдесят с гаком…
— Ну, будет вам, будет, Владим Владимыч, — примирительно сказал мне Ангел, беспардонно вторгаясь в мои покаянные сомнения.
Я откашлялся, нарочито грубовато спросил:
— Где водка?
— Обещайте, что будете закусывать…
— Обещаю, обещаю. Где водка?
— Перед вами.
Невесть откуда передо мной действительно возникла тарелочка с севрюжьими бутербродами, а рядом стоял полный стакан с характерным запахом высокосортного джина.
— А что, водки не было? — тупо спросил я.
— Почему же? Просто я подумал — а стоит ли смешивать?
— Тоже верно… — Я поднял стакан. — Еще раз, простите меня, Ангел, и… в память о хороших людях. Так и хочется сказать «Господи…», а теперь и язык не поворачивается…
— Ну, это вы напрасно, — улыбнулся мне Ангел. — Важно то, что вы лично вкладываете в это — «Господи…».
Я залпом выпил половину стакана, посидел зажмурившись, дождался «внутреннего оттаивания», открыл глаза и потянулся за сигаретой.
— Вы обещали поесть немножко, — мягко остановил меня Ангел.
— Да, да… Конечно'
Я с трудом откусил от бутерброда, с еще большим трудом разжевал и проглотил этот кусок и все-таки закурил сигарету.
Ангел слегка отодвинул занавеску, посмотрел в окно, тихо произнес:
— Скоро светать начнет…
В этой фразе я почему-то углядел некий второй, скрытый смысл. Взял стакан с остатками джина, слегка отхлебнул и попросил Ангела:
— Пожалуйста, расскажите мне все остальное… Вторгаться сейчас в То Время у меня просто нету сил.
— Я не буду пересказывать все, что происходило с момента возвращения Фирочки из колонии от Толика домой и до получения ею из крематория двух урн с прахом матери и мужа… Но некоторые подробности этого чудовищного периода вы должны знать, — сказал Ангел. — На этот раз криком, матом, лестью, взятками и молитвами Лидочкиного отца, подполковника милиции Петрова, заключенный… виноват, «воспитанник» колонии усиленного режима для несовершеннолетних Самошников Анатолий Сергеевич, статья сто восьмая, часть вторая, в сопровождении двух «воспитателей» был отпущен из колонии на похороны своего отца Самошникова С. А. и своей бабушки Лифшиц Л. А., убитых при невыясненных обстоятельствах… Это — раз.
Второе: Самошникова Эсфирь Анатольевна (по паспорту — Натановна), дочь убитой Лифшиц Л. А. и жена убитого Самошникова С. А., по просьбе своего сына Самошникова А. С. не стала захоранивать эти урны в предложенных ей местах, а отвезла урны к себе домой. После чего Самошников Анатолий Сергеевич был возвращен в колонию, а его мать — Самошникова Эсфирь… не то Натановна, не то Анатольевна — с тяжелым психическим расстройством была госпитализирована в клинику неврозов имени Павлова по адресу Васильевский остров, 15-я линия, дом номер четыре.
В течение полутора месяцев пребывания в этой клинике уход за больной осуществлялся, помимо штатных сотрудников клиники имени Павлова, исключительно членами семьи сотрудника милиции подполковника Петрова Николая Дмитриевича: его женой Петровой Натальей Кирилловной и их дочерью — бывшей знакомой осужденного Самошникова А. С., ученицей седьмого класса Петровой Лидией Николаевной…
— Простите, что перебиваю вас, Ангел, — сказал я, прихлебывая «ангельский» джин и постепенно приходя в себя. — Но у меня сразу же возникают два вопроса.
— Пожалуйста, Владим Владимыч.
— Объясните мне, почему вы, сами назвав этот период чудовищным, а я бы добавил — трагическим, рассказываете мне об этом каким-то гнусным протокольным языком, старательно сохраняя в своем рассказе немеркнущий стиль детального доноса? Затем второй вопрос…
— Секунду, Владим Владимыч! — прервал меня Ангел. — Сразу же отвечаю на первый: уж если на то пошло, то это стиль не доноса, а «донесения». Я вам почти дословно процитировал донесение сотрудника отдела Комитета государственной безопасности Калининского района города Ленинграда своему непосредственному начальнику. Какой нормальный, человеческий пересказ, исполненный горечи справедливых и трагических эмоций, может соперничать по точности и лапидарности с обычным служебным донесением оперативника, честно исполняющего порученное ему задание?!
