Самостоятельно он приводил приговоры в исполнение лишь первые полтора месяца своей отсидки. После единодушного «коронования» ему было достаточно шевельнуть бровью, как волчья стая его бойцов чуть ли не в клочья раздирала «возникающего».
Толик выстроил свою банду по муравьиной структуре, с учетом бывших профессиональных навыков: из ворья была создана группа «обеспеченцев»; из «отвязанного» хулиганья — бойцовская бригада; угонщики, взломщики и форточники объединялись в строительный подотряд.
И когда около проходной колонии, с виду мрачного и унылого, а на самом деле бурлящего и раздираемого внутренними мальчишеско-блатными страстями «воспитательного» учреждения, появлялась Лидочка, каждый из пацанов считал за честь первым сообщить об этом самому Толику:
— Самоха!!! Твоя приехала!.,
Не «телка», не «мочалка», даже не «чувиха», а «Твоя».
Кто-то в самом начале Толиковой посадки назвал Лидочку «телкой» и потом две недели взирал на мир одним левым глазом. У Толика-Натанчика был очень сильный удар справа.
… Первой мыслью Лидочки Петровой была немедленная поездка к Толику в колонию.
Вторая, тут же пришедшая на смену первой, оказалась более мудрой — Лидочка позвонила отцу на работу:
— Папа! Я сейчас приеду к тебе.
— Почему не в школе? — с интересом спросил подполковник.
— Мотаю, па. Но по жутко уважительной причине. Можно взять такси?
— У тебя так много денег?
— Ни копеечки. Но ты меня встретишь, па.
— У меня самого ни гроша. Мама все выгребла. Черт с тобой — бери таксярник. Сейчас у кого-нибудь перехвачу…
Через двадцать минут Лида примчалась на угол Лиговки и Обводного канала, где на четвертом этаже размещалась папина «спецслужба». Подполковник Петров встретил дочь у обшарпанного подъезда, расплатился за такси и спросил:
— Что стряслось?
А когда прочитал заметку в «Смене», брезгливо скривился, сплюнул, с трудом подавил в себе желание выматериться и сказал:
— Дешевка!..
— Что делать, па? — спросила Лидочка.
— Молчать в тряпочку. В колонию — не ездить. А то он там чего-нибудь еще натворит и схлопочет дополнительный срок. И амнистия ему накроется…
— А что, будет амнистия?!
— Ждем после Нового года. Как раз для таких засранцев, как твой Толик. Ты лучше узнай — не попалась ли эта дерьмовая газетка родителям на глаза? Если уже… сходи к ним вечерком, побудь с ними. Хочешь, я могу им позвонить?
— Не надо. Я сама, — твердо сказала Лидочка и ткнула пальцем в середину заметки «Печальный конец в погоне за длинной бундесмаркой…». — Смотри, па… Они же пишут, что «…скорее всего большую часть из двух миллионов западных марок А. Самошников сумел переправить в Союз через криминальные структуры…».
— Ага… Как же! Разевайте рот пошире. Так тебе немцы и выпустят из рук такие деньги! Нет человека — нет проблемы. Нет проблемы — нет и денег! И общий привет. А то я не знаю!.. Понапишут хрен знает что. — И подполковник Петров сплюнул еще раз.
— И вы знаете, Владим Владимыч, — сказал мне Ангел, прервав стройное течение своего рассказа, — Петров-то был абсолютно прав! На эти деньги тут же наложило лапу городское финансовое управление, а потом они тихо и элегантно исчезли в бездонном кошельке городского бюджета. Но не все… Насколько я помню, треть суммы обросла какими-то неведомыми параграфами и якобы совершенно законно разбрелась по карманам нескольких «отцов» города.
— Симпатичная подробность, — заметил я.
— Ну а вдруг? — с надеждой спросила Лидочка.
— Ну ты-то не повторяй глупостей за дураками! — разозлился подполковник милиции. — Они же, раздолбай, сами себе противоречат: пишут, что Самошников погиб, когда ехал с ипподрома, где выиграл два миллиона. Откуда он отправлял эти марки сюда — с того света, что ли?! Подумай сама, Лидка. Поднапряги головку-то…
Лида не успела ответить отцу. К подъезду подкатил ужасающего вида, расхлябанный «Москвич». Вылезли из него трое молодых сотрудников «спецслужбы», смахивающих на не очень удачливых фарцовщиков.
— Здравия желаем! — сказали они подполковнику. — Привет, Лидуня!..
— Здорово, — сказал Петров, — Маслов! Игорь, погоди. Отвези Лидку на Гражданку, на Бутлерова. К школе. Она покажет.
— Нет вопросов, начальник! Садись, королева красоты, — сказал капитан Маслов, с удовольствием поглядывая на уже выпуклую грудку тринадцатилетней Лидочки Петровой. — Как там твой Толик? Все еще чалится?
Самошниковы уже знали все: им позвонили из Пскова — театр выражал соболезнование.
На работе Эсфири Анатольевне и «Комсомольскую правду» вручили. Как положено — с оханьем и аханьем, но с таким нескрываемым животным любопытством! Пытаясь понять — получила она от погибшего старшего сына-артиста те деньги, про которые в газете было рассказано? А в газете зря не напишут!..
Вечером папа Сергей Алексеевич сидел один на маленькой кухне, цедил водку из граненого стакана, плакать старался как можно тише. Только изредка постанывал и сморкался…
Фирочка лежала в спальне, сухими глазами смотрела в низкий потолок. Время от времени надевала очки, вчитывалась в гладкие строчки «Комсомолки», пыталась что-то еще понять за этими ловкими фразочками, снимала очки, откладывала газету в сторонку и ловила себя на том, что никак не может отчетливо представить Лешину улыбку, не может вспомнить его голос… И очень пугалась этого.
А в бывшей «детской» стоял запах корвалола, тревожно дополнявший чистенькие женско-старушечьи запахи, пропитавшие бывшую лежанку Толика-Натанчика — складное кресло-кровать, в котором сидела сейчас его бабушка Любовь Абрамовна, и плотные недорогие портьеры, и тюлевые занавески. Лешка их еще на третьем курсе сам вешал.
Рядом с креслом Любови Абрамовны, на старом вытертом гобеленовом пуфике, сидела Лида Петрова. Любовь Абрамовна показывала ей детские фотографии Леши и Толика-Натанчика, доставала из тумбочки разные забытые мальчишечьи «драгоценности» — рогатки, пробитые большие медные монеты, самодеятельно рисованные географические карты придуманных стран, сломанные зажигалки…
Неожиданно из всего этого детского хлама Любовь Абрамовна вытащила толстый некрасивый золотой перстень и протянула его Лиде.
— Что это, Любовь Абрамовна? — спросила Лидочка и удивилась ощутимой тяжести этого нелепого кольца.
Любовь Абрамовна собралась с силами, ответила прерывисто, с одышкой:
— Перстень… Дедушки Леши и Толика — Натана Моисеевича… Помнишь его?..
— Конечно, — тихо сказала Лидочка.
— Ему на шестидесятилетие наш дружок покойный Ванечка Лепехин подарил… А Натан даже обручального-то кольца не носил… И перстень этот надевал только тогда, когда Ваня к нам в гости приходил. Чтобы не обидеть Ваню… А мне все говорил потихоньку — «пусть этот уродец потом Лешке достанется на черный день…» Вот, Лидуня, и пришел этот черный день… А Леши и нету… Кому теперь этот перстень? — спросила Любовь Абрамовна и заплакала.
— Толику, — сказала Лида и вложила в руки Любови Абрамовны тяжелый перстень.
— Да, детка… Правильно. Подружка ты моя… — сквозь слезы улыбнулась Любовь Абрамовна.
Она ласково погладила Лидочку по голове, поцеловала в макушку и положила перстень на тумбочку рядом с узким диванчиком, на котором когда-то спал ее внук Леша Самошников, а теперь мучилась бессонницами его бабушка…
— Стоп, Ангел!.. Подождите, — спохватился я, очнувшись от какого-то странного состояния полудремоты, полубодрствования. — Это вы мне все еще рассказываете? Или я все уже сам вижу?!
— Ну, в какой-то степени, наверное, чуточку и то и другое… — замялся Ангел. — Конечно, рассказываю вам это я, но вы, то ли в силу своей профессии, то ли это у вас врожденное, вы — человек с сильно обостренным восприятием. Поэтому вы невольно и как бы мысленно начинаете иллюстрировать мой рассказ своим воображением. И от этого вам иногда кажется, что вы не только слышите меня, но и видите то, о чем я вам рассказываю.
— Простите, что прервал вас, но последние минут двадцать я пребывал в некотором смятении… — извинился я.
