Именно невероятность ситуации почему-то не допускала ни малейших сомнений в истинности происходящего, а также абсолютно не располагала к каким бы то ни было проявлениям привычно-защитного, слегка циничного скептицизма.
От потрясения мне ничего не оставалось делать, как только немножечко выпить. Прямо из горлышка бутылки. Запил «Бифитер» остывшим чаем и осторожно спросил:
— Слушайте!.. Так вы что… В самом деле? Этот… Ну, как его?.. Ангел?!!
Ангел отложил газету, поднял очки на лоб и посмотрел на меня своими голубыми, широко расставленными глазами. То есть он сделал все то, что сделал бы самый обычный человек, страдающий небольшой дальнозоркостью.
— Да, я — профессиональный Ангел, — негромко сказал он, внимательно наблюдая за моей реакцией. — Но не в том классическом представлении образа, который веками складывался у верующих и страждущих. Кстати, в котором я и сам пребывал более десяти земных лет, когда беззаветно служил Единой Вере и был одним из лучших учеников Господа. Пока не усомнился в Его непререкаемой канонической правоте…
«Батюшки светы!.. — подумал я. — Так он еще и „отступник“! Так сказать, Ангел-расстрига… Ничего себе уха!»
Ангел оторвался от отдела происшествий в «Московском комсомольце», повернулся в мою сторону и приподнялся на локте.
— А что вас так удивляет? — спросил он, глядя прямо на меня поверх очков строгими голубыми девичьими глазами. — Чем, дорогой Владим Владимыч, вас так поразило мое, как вы изволили мысленно выразиться, «отступничество»? Что вас так шокировало во мне, когда за краткий миг бытия на ваших глазах произошло такое всеобщее «вероотступничество», какого никто из вас — даже самых просвещенных и дальновидных — и предположить не мог? Мой пример должен вас только позабавить, не более. Когда ежесекундно рушатся пусть даже искусственно возведенные, но, казалось бы, незыблемые постулаты, когда официально открыт ежедневный и круглогодичный сезон охоты друг на друга, в которой гибнут сотни тысяч людей во всем мире, а виноватых в этой бойне охраняет такое количество натасканных волкодавов, что к тем и не подступиться… Разве только внутри их собственной стаи один перегрызет глотку другому своему собрату по партийным псевдоубеждениям и общему воровскому делу. Да еще к тому же когда все вдруг, будто по команде, стали истерически возводить храмы Господни, неумело креститься, кликушествовать со свечечками в руках и фальшиво отпевать ими же убиенных с такой пошлой и показушной страстью, что просто тошно становится! И уж коль все это происходит на ваших глазах, почему же вы, дорогой Владим Владимыч, в мыслях своих поразились моей утрате веры во всемогущество Господа?..
Слышал я уже это все! Сотни раз слышал. От ленинградских и московских приятелей. От самого себя, любимого. От нью-йоркских, лос-анджелесских и мюнхенских эмигрантов, наконец… Как точненько выразился мой друг писатель Жора Вайнер, «в эмиграции, сразу же после пересечения границы, там, за бугром, все мгновенно становятся диссидентами и друзьями Высоцкого».
И хотя моего странного соседа по купе Ангела, так называемого «Хранителя», ну никак нельзя было причислить ни к одной из этих категорий, я все равно ужасно разозлился: молодой, здоровенный парняга несет мою несчастную страну по пням и кочкам, да еще и на меня поглядывает своими голубыми глазками этак укоризненно. Дескать, перед вашими очами, уважаемый Владимир Владимирович, все это происходит, а вы в это время сидите в чистеньком, ухоженном Мюнхене, в ус себе не дуете и сочиняете сказочки про говорящих котов!..
В его пространном монологе я неожиданно узрел вызов, обращенный непосредственно и персонально ко мне. И я так себя взвинтил (а это было, прямо скажем, нетрудно — джина в бутылке оставалось всего сантиметра полтора, от силы — два. Если считать снизу от донышка), что не выдержал своего полупьяного стариковского напряга и достаточно резко сказал этому Ангелу в модных очечках:
— Только не вздумайте вешать мне лапшу на уши и утверждать, что все это вы осознали и ощутили на себе в щенячье-ангельском возрасте божьего пятиклассника сорока пяти килограммов веса. А то, помню, когда-то в Мюнхене на радио «Свобода» я встречал одну бывшую мосфильмовскую поблядушку глубоко забальзаковских лет, которая на полном серьезе утверждала, что ненависть к советской власти и вообще ко всему русскому она почувствовала еще в детском саду, сидя на горшке…
Вот когда Ангел напрочь утратил свою интеллигентную сдержанность и мягкость. От моей последней фразы глаза его округлились, он сдернул очки с носа и захохотал, как самый обычный человек, услышавший веселую глупость. Он даже закашлялся от смеха. Ему пришлось приподняться и сесть напротив меня.
— Нет, правда?! — в восторге переспросил Ангел.
— Правда, правда, — проворчал я, выливая остатки «Бифитера» в свой стакан.
Запить джин было нечем. Чай кончился. Я посмотрел на часы — половина второго. Проводник наверняка уже дрых без задних ног. Наплевать, мало ли я в жизни обходился без закуси? Я приподнял стакан…
— Яблочко. — Ангел глазами показал на разделявший нас столик.
Там лежало большое прекрасное яблоко!
Я и сейчас мог бы поклясться всем на свете, что Ангел не произвел ни одного движения. Если не считать того, что его большое, могучее тело в легкомысленной пижамке продолжало раскачиваться от смеха. В портфель, стоявший под купейным столиком, он не лазал, яблоко это ниоткуда не доставал, а то, предыдущее, я слопал еще до часу ночи. Вон и огрызок от него в пепельнице…
Это второе яблоко, хотите — верьте, хотите — нет, просто ПОЯВИЛОСЬ!
— Будьте здоровы. — Я опрокинул остатки джина в свою сильно пожилую проспиртованную глотку и закусил «ангельским» яблоком. — Вам бы в цирке работать…
— Для цирка эти трюки мелковаты, — возразил Ангел.
— А джинчику вы не могли бы мне грамм сто спроворить? «Бифитер» не обязательно. Можно «Гордон», можно и подешевле… — осторожно попросил я. — А то у меня тут еще пол-яблочка без дела завалялось.
— Нет, — мягко улыбнулся мне Ангел, и я снова подивился какому-то странному чарующему тембру его голоса. — Алкоголь у нас обычно идет по… несколько иной линии. Я бы сказал — по противоположной.
— Жаль, жаль.
Я отставил в сторону пустой стакан, напрасно приготовленный для свершения небольшого, с моей точки зрения, рядового чуда.
— Очень жаль, — настырно повторил я, все еще лелея надежду на «ангельскую» доброту моего соседа по купе.
Но Ангел даже ухом не повел. Только глянул на меня внимательно и сочувственно.
И вдруг я понял, что совсем не хочу больше пить!.. Если бы даже Ангел смилостивился и своей чудодейственной силой сообразил бы мне какую-нибудь поддачу — вряд ли я смог бы сделать глоток. Чайку бы крепенького, горячего, да в фаянсовой кружечке, да еще с лимончиком… А джин там, или виски, или коньячок — ну его к лешему!.. Себе дороже. Вот так надерешься на ночь, задрыхнешь, а сердчишко во сне возьмет да и остановится. А у меня еще дел невпроворот. И себя, родимого, жалко до слез…
За черным ночным окном сквозь темное отражение нашего купе проносились назад редкие желтые трепещущие светлячки станционных фонарей. Под полом глухо погромыхивали рельсовые стыки.
— Ну, вот и ладушки, — тепло улыбнулся мне Ангел. — Пейте, пейте чай, Владим Владимыч. Только осторожней — не обожгитесь. Горячий…
Когда передо мной возникла большая, толстого белого фаянса кружка на белом блюдце — ума не приложу! Из кружки тянуло моим любимым «Эрл Греем», на блюдце лежали несколько кусочков сахара, чайная ложка и кружочек лимона.
По старой, еще армейской, привычке я, будто с мороза, положил ладони на горячие кружечные бока и негромко спросил Ангела:
— Это тоже из разряда «мелких трюков»?
— Что, Владим Владимыч? — невинно переспросил Ангел.
— Что, что… Вот это все! Выпить вдруг расхотелось, чай, лимон, кружка фаянсовая?..
Ангел подумал и через паузу тихо ответил:
— Да нет, пожалуй… Я бы квалифицировал это не как «исполнение трюка», а как нечто инстинктивно-профессионально-охранительное.
