пел Лешка и понимал всю непозволительную и сентиментальную нелепость ситуации!

Не имела права эта песня звучать в роскошном доме самого богатого предместья одного из центральных городов Западной Германии.

Именно эта песня…

Именно в этом доме. Купленном бывшей московской валютной проституткой на деньги, полученные ею за тысячи и тысячи порнографических видеокассет, гуляющих по всему земному шару!

Но остановить эту песню Лешка тоже был не в силах.

Цыпа тренькнула одной струной, впервые посмотрела на сидящего, съежившегося под одеялом Лешку и тихо повторила:

— И мы — ни к чему… Алешенька.

И тогда Лешка простил и себе, и Лариске «эту песню в этом доме».

Показалось, что если представить себе, будто это не кровать, а некий крохотный мирок на двоих, изолированный от стен этого дома, от окружающего его сада, от города, на окраине которого раскинулся этот сад, от всей этой чужой страны, где и Лариска, и Лешка оказались выплеснутыми мутной волной дурацких и случайных обстоятельств, может быть, тогда они смогут иметь право хотя бы на редкие проявления сентиментальных нелепостей?..

— Ты когда последний раз звонил домой? — тихо спросила Цыпа.

Лешка смутился, потянулся за сигаретами.

— Ладно, — сказала Цыпа. — Твое дело. Хочешь хорошую работу? Не по двенадцать марок в час за разборку мусора, не по пятьдесят за вечер с гитаркой… По пятьсот за смену. Поначалу только. Дальше — больше. В смысле за съемочный день. Ты же артист, а это примерно одно и то же.

Лешка сообразил, что предлагает ему Лариска, отвел глаза в сторону:

— Но я же артист драматический.

— А кому ты нужен здесь «драматический»?! — Лариска от злости даже басовые струны на гитаре рванула. — Был бы ты цирковой, еще куда ни шло: встал вверх ногами, перевернулся через голову, и всем все понятно. А драматический ты артист или, еще чего хуже, писатель русский, — кому ты здесь на Западе сдался? Я четыре года в Америке прожила — знаешь, сколько я таких русских гениев повидала?! В Москве или в Ленинграде на них рот разевали, в киосках «Союзпечать» фотками торговали, за их автографами девки в драку, а там, в Нью-Йорке… Кто они? Где они?.. Сидят на грошовом вэлфере и не чирикают. И здесь то же самое. Что социал им бросит, то они и схавают. Мне партнер нужен, Алеха. На которого я бы по-настоящему заводилась. Чтобы в сердце хоть что-нибудь шевелилось!.. Любимый партнер, постоянный, а не случайный кобель с тупой харей и перекачанными мускулами. Сколько я еще продержусь в этой индустрии? Цех-то — вредный! Тут лошадиного здоровья не хватит. Пора свою фирму открывать — под американским флагом. Хочешь со мной?

Лешка загасил сигарету в пепельнице, сказал тихо, потерянно:

— Я домой хочу.

— Чего же ты не звонишь им? Они же там небось с ума сходят.

— Я звонил, — понуро сказал Лешка.

— Когда?

— Еще когда с театром по воинским частям между Лейпцигом и Эрфуртом ездили.

— А потом?

— Потом стеснялся…

— Ну и сволочь же ты! А посмотришь — и не скажешь… Звони немедленно! Вот тебе телефон — звони сейчас же. Вались в ноги, проси прощения, убалтывай их, как можешь. Это же родные люди! Елочки точеные, была бы у меня хоть какая-нибудь родня — я бы вообще с телефона не слезала бы! Так и висела бы на шнуре, как обезьяна на лиане… Звони, сукин кот, расскажи им, что жив-здоров, успокой.

— Да знают они, наверное, все, — сказал Лешка. — Мне один знакомый эмигрант в «Околице» говорил, будто бы в «Комсомолке» была заметка — дескать, такой-то и такой-то остался на Западе. Про меня. Так что они, наверное, прочитали.

— А то, что им из-за тебя КГБ кишки на барабан мотал, ты об этом подумал?

— Ну, и это, конечно…

Лариска отложила гитару в сторону, выпуталась из красного с желтыми цветами покрывала, спрыгнула голая с кровати, накинула длинный шелковый халат, пододвинула к Лешке телефон поближе:

— Звони, кайся. О бабках не думай — звони. Я их потом с налогов спишу. Сколько нужно, столько и разговаривай. И помни, Алешенька, что бы ни случилось, своих нельзя подставлять. Их беречь нужно. Звони. А я пока приму душ и приготовлю завтрак. А потом я тебя на ипподром свожу. Я до завтра совершенно свободна. Ни съемок, ни хрена. Проведем день любви, азарта и зрелищ!

Лариска взяла вчерашнюю вечернюю газету с туалетного столика, заглянула в последнюю страницу:

— Сегодня будет несколько очень загадочных и интересных забегов! Здешний ипподром, если не считать Московского и английского Эпсомского, — лучший в Европе… Ну, еще в Мадриде очень приличненький. Играл когда-нибудь? В смысле — на лошадок ставил?

— Нет. И не бывал никогда в жизни.

— Ура! Новичок — к счастью!.. И ничегошеньки в этом не тянешь?

— Ровным счетом. Что-то смутно припоминаю из классической литературы… Ты-то откуда такой специалист?

— Года два назад фильмик снимали — ипподром, конюхи, жокеи, конюшни и пара «светских» дам. Ну, дамы, естественно, мы с одной чешкой, жокеев и конюхов тоже наши изображали… Короче — свальный грех на конюшне. Кассета разошлась по всему миру! Я потом на ежегодном Эротико-Форуме за нее лауреатом золотого «Венуса» стала. Это порнографический «Оскар»… С тех пор «заболела» скачками, рысистыми бегами. Играю как ненормальная! Последнее время не везет, но… Только не терять надежды! Люди, знаешь, сколько оттуда бабок увозят — главное, лошадку угадать! Хотя для меня дело совсем не в деньгах — я, Алешик, там просто отдыхаю от всей этой своей блядской мототени… Звони в Ленинград, завтракаем и едем. Понял?

— Да.

— Код Союза и Ленинграда помнишь?

— Помню.

— Вот и звони. И учти — у нас там сейчас на два часа позже, чем здесь, в Германии…

Лори вышла из спальни, а Лешка подумал: «Забавная штука… Эта удивительная гражданка США миссис Лори Тейлор, „эротико-дива“, как называли ее бульварные газеты и журналы светской хроники, эта фантастически богатая „порнозвезда“ наипервейшей величины, американка, живущая в одном из пяти самых больших городов Германии, в собственном потрясающем доме, выстроенном в очень престижном районе, бывшая москвичка Лариска Скворцова по кличке Цыпа, спустя много лет жизни на Западе, говоря о Советском Союзе, где она была всего лишь хорошенькой валютной проституточкой, преследуемой всей гигантской советской милицейско-судебной машиной из-за пары сотен долларов, заработанных тяжким бабским трудом, она все-таки автоматически, даже не отдавая себе отчета об истинном смысле произносимого, сказала: „… У НАС ТАМ на два часа позже…“

«У нас там…» «Наверное, это из того же лукошка „сентиментальных нелепостей“», — подумал Лешка и стал набирать по международному коду домашний номер телефона в Ленинграде, на улице Бутлерова…

Нет, нет!.. Я не вернулся в сегодняшнее ночное купе «Красной стрелы», мчащейся из Москвы в Санкт-Петербург.

Каким-то образом я так и остался в Том Времени…

Сейчас я понимаю — это было дело рук Ангела, моего поразительного соседа по купе. Это он нашел единственно верный монтажный стык, исключающий долгие объяснения происходящего:

…вот Лешка Самошников здесь, в Западной Германии, набирает номер ленинградского телефона…

…а вот и я сам вместе с Лешкиным телефонным звонком оказываюсь тоже в Ленинграде Того Времени, на Бутлерова, в трехкомнатной квартире — «распашонке», где, к несчастью, уже не живет Натан Моисеевич Лифшиц; куда, к сожалению, больше никогда не придет старый-старый друг Ваня Лепехин; где Фирочка и Серега Самошниковы вместе с Любовью Абрамовной Лифшиц как чуда ждут какой-нибудь амнистии или Указа, которые дадут возможность их сыну и внуку — заключенному детской колонии строгого режима Толику-Натанчику — вернуться домой хоть на годик раньше отмеренного ему срока…