Все это изрядно прибавило забот Лизавете Сергеевне. Каждое утро начиналось с хозяйственных распоряжений, работы в кабинете, куда она запиралась с управляющим и старостой, проверкой счетов. Потом предстоял поход на кухню, составление меню на целый день, доверительная беседа с Федором. Девушек надо было отправить по ягоды и грибы, распределить домашние работы в девичьей, в птичнике. А то являлись мужики за советом или бухались в ноги: «Матушка, рассуди!» Значит, опять подрались или что-то не поделили. Своим чередом шла жизнь крестьян, садовые и полевые работы, сенокос, ремонт флигеля и оранжереи, а Лизавета Сергеевна была хозяйкой этого имения и единственной главой семьи. Она, конечно, уставала от забот и тяжести этого груза, ей очень не хватало мужской поддержки. И только доброжелательный нрав хозяйки спасал семью от разорения: любя ее, управляющий и староста трудились на совесть и не обворовывали подчистую, старались никого не обидеть. Частенько молодая вдова плакала по ночам от тяжелых мыслей и усталости: она не была рождена властвовать и только силою обстоятельств, осиротев и овдовев, вынуждена теперь принимать на себя управление имением.
Большое количество гостей — новые расходы, заботы о комнатах, о лошадях, прислуге, о том, чтобы никто не нуждался в необходимом. Обо всем нужно было подумать, ничего не забыть. А если учесть, что за нравственным здоровьем дома тоже надо было следить и не столько за своими детьми, сколько за дворней, которая распускалась при малейшем послаблении, то выходило, что времени на себя у хозяйки почти не оставалось. Нашествие усатых красавцев-гусар создавало угрозу всей девичьей, и Лизавета Сергеевна пустила в ход тяжелую артиллерию: англичанку мисс Доджсон и семидесятилетнюю тетушку, которая всю жизнь незаметно жила в доме, а недавно вернулась из долгой поездки по родственникам. «Я готова помочь с приданым, я буду посаженой матерью, но разврата и праздности в доме не допущу», — говорила Лизавета Сергеевна крепостным девушкам и доказывала это на деле.
Девочками занимались madame, француженка, и мисс Доджсон, у Пети был учитель-француз, а в Москве нанимались профессора, чтобы готовить его в университет. Конечно, еще приглашались учителя танцев, музыки, но они не входили в постоянный штат прислуги, и все это надо было регулировать, создавать равновесие.
Лизавета Сергеевна жила эту неделю, как в тумане. Возвращение сыновей совпало с отъездом Татьяны Дмитриевны, и Лизавета Сергеевна возобновила заброшенные было записи в ее личном журнале.
7 июля.
Сыграв роль искусительницы, подруга Таня уехала, оставив меня одну и увозя мою тайну. Больше никто не должен догадаться о моих истинных чувствах к Николеньке, в особенности дети. И, разумеется, сам Nikolas никогда не узнает о моей минутной слабости.
Но, может быть, нет ничего греховного в том, что я испытываю радость, когда вижу его, что стараюсь чаще встречаться с ним? И примечать малейшие знаки внимания?
Эта несносная Волковская продолжает кружить вокруг Николеньки, и до сих пор меня мучает вопрос: был ли он с ней тогда в саду? Давеча утром я вышла на балкон, чтобы по обычаю причесать волосы на утреннем ветерке. Казалось, я встала раньше всех, однако увидела, как из лесу шел Nikolas. Он был в белой рубашке с распахнутым воротом, ветер трепал его темные волосы. Николенька был бодр, шел легко и весело. Он заметил меня и остановился с учтивой улыбкой поздороваться.
— Чудесная картина! — сказал он, глядя на меня несколько минут.
— О чем это вы, Николай Алексеевич? — спросила я, но Nikolas еще раз улыбнулся и ушел. Удивительно, что у него улыбка человека все понимающего и заранее прощающего. Такое впечатление, что этот мальчик очень многое пережил.
Он очень помогает Пете с уроками; что касается алгебры, биологии и других естественных наук, то Николенька целиком их взял на себя. Анечка от него не отходит, он показывает ей какие-то физические опыты, объясняет явления природы, рассказывает о растениях. Эта троица подолгу гуляет в саду, иногда к ним присоединяюсь и я. Мне эти редкие прогулки доставляют неизъяснимое наслаждение. Слушать его, смотреть на него…
8 июля.
Вчера устроили катание на лодках. Я оказалась в одной лодке с Nikolas, Натальей Львовной и двумя гусарами. Кстати, один из них, по имени Александров, оказывает мне всяческие знаки внимания и набивается в кавалеры. Не знаю, как ему дать понять, не обидев, что это не совсем уместно, когда рядом столько юных девиц. Зато Волковская немного отвлеклась от Nikolas, она просто потерялась от такого роскошного выбора.
Мы плыли мирно, налетел сильный ветер, у меня из рук вырвал зонтик. Его понесло потоком ветра, и я не успела схватить. И тут вдруг Николенька сбрасывает сюртук и ныряет в воду, а следом за ним в чем есть — Александров. Все кругом зашумело, смех, крики, я от неожиданности замерла. Nikolas в два размашистых гребка настиг зонтик и вернулся обратно. Александров напрасно вымочил свой мундир, вернулся посрамленный и сердитый.
Мы помогли юношам забраться в лодку, сияющий Nikolas преподнес мне зонтик, привстав на одно колено. Мокрая рубашка облепила его тело, я не могла оторвать взгляда от его широких плеч и выпуклой груди. Думала, все видят, какой он красивый и стройный. Мы развернули лодку и поспешили к берегу сушить наших рыцарей. Слава Господу, солнце было яркое, они не заболели. На берегу, у купальни, я заставила Nikolas снять рубашку (припомнила, как мы хохотали с Таней) и собственноручно растерла его полотенцем. Он смотрел мне в глаза во время всего этого действа, и руки мои дрожали. Я боялась взглянуть на него. Моя задача — не выдать себя, но как же я была близка к разоблачению!
Надо остерегаться, чтобы Волковская не заметила, а то вся губерния заговорит об адюльтере. Упаси Бог! В этот момент, по счастью, она была занята Александровым.
Вечером были фейерверки на берегу озера, их устраивали Nikolas с Петей. Впечатляющее зрелище! Вспышка, на какой-то момент слепнешь, потом опять вспышка. И тут случилось недопустимое (даже теперь при воспоминании я краснею до корней волос): меня позвали в дом за какой-то надобностью, я пошла по тропинке. Вдруг — вспышка, темнота, я ничего не вижу и натыкаюсь на кого-то. Я чуть не падаю, меня подхватывают сильные руки. Я ничего не вижу, еще плохо держусь на ногах, а руки обнимают меня и прижимают к твердой груди. Следующая вспышка, я поднимаю голову и упираюсь лбом в подбородок Nikolas! Я так испугалась, что нас могут увидеть, а главное — испугалась себя, своего сердца, что оно выдаст — рванулась, опять споткнулась и инстинктивно прижалась к нему, чтобы не упасть.
— Осторожно, сударыня, — прошептали его губы у меня над ухом. Я чувствовала его порывистое дыхание. Это длилось совсем недолго, гораздо менее чем я описывала сейчас ту сцену. Я, наконец, нашла твердую почву под ногами, не глядя на него, произнесла:
— Простите, Николай Алексеевич, я споткнулась… — и поспешила к дому. Слезы навернулись на глаза от преизбытка чувств, я с трудом взяла себя в руки.
А сегодня мне очень грустно, даже дети спрашивают, что со мной. За завтраком я старалась не глядеть на Nikolas, хотя его обычное место напротив и сделать это весьма трудно. Он решил, что я сержусь на него, но я сержусь на себя. Все дела валятся из рук, при подсчетах утренних я все перепутала. Села писать важные письма, ничего нейдет в голову. Уж не больна ли я?
Лизавету Сергеевну одолевали печальные мысли и сомнения, она, действительно, стала меньше смеяться, а улыбалась грустно, с детской беззащитностью. Во-первых, возникла опасность, что чувства ее будут обнаружены, и это скомпрометирует даму в глазах общества. Во-вторых, это мешало ей жить в заведенном порядке, который и без того устанавливался с большим трудом. В-третьих, Нина и ее признанье. Лизавета Сергеевна понимала, что это еще не глубокое чувство, все может перемениться с появлением столичных юношей. Тем более что Nikolas почему-то держался в стороне от старших девочек. Было ли это намеренно или случайно, задавалась вопросом Лизавета Сергеевна. Это наблюдение убеждало ее в том, что Татьяна Дмитриевна права: у Мещерского есть какой-то романтический секрет.
