– Правда что ль, Гриша? – похохатывал Белошапка, видимо, не в первый раз слушая эту историю.

Но молчун лишь неопределенно пожимал плечами и беззлобно прятал ухмылку в рыжей бородке. Доброта его и безобидность были столь же очевидны, как и немногословность. Ещё одной отличительной чертой Гришки являлось безграничное милосердие к людям, к животным и даже к растениям. Карманы его потрепанного пиджака всегда были набиты засохшими корками хлеба и сыра, семечками. Все, проживающие на кладбище животные, едва завидев худощавую Гришкину фигуру, немедленно окружали его, ожидая подаяния. Нацелив голодные глаза на карманы разнорабочего, собаки жалобно поскуливали, а кошки истошно орали. Гриша, не спеша, раздавал корм сначала сильным и крупным, а затем щедрее – маленьким и слабым. Зимой, когда погост заносило снегом, он развешивал на деревьях кормушки и пластиковые бутылки, наполненные зерном. Птицы, сопровождая его, оживленно щебетали и едва ли не садились на плечи своего покровителя. Пробираясь в самые дальние углы кладбища, он осторожно стряхивал снег с веток. Растения Гришка тоже считал живыми существами и несказанно огорчался, если на предполагаемом для новой могилы месте росло деревце или кустарник – ведь его предполагалось срубить. Оказав помощь дереву, он подсыпал пернатым корму и возвращался в мастерскую. Глаза рабочего светились теплом и тихой радостью.

– Покормил скотину, Божий человек? – не предполагая немедленного ответа, спрашивал Калошин и хлопал напарника по плечу. Гришка веником обметал с сапог налипший снег, слегка кивал и чему-то улыбался. Виталий задумчиво морщил лоб. – Согласен, что порой молчание красноречивее всех наших слов, и людям иногда более понятны жесты. – Он в недоумении разводил руками. – Но однажды, когда я в шутку предложил помощнику отдать корку хлеба не собакам, а Белошапке на закуску, Гришка сказал мне, что нет у человека преимущества перед животными: и те умирают, и эти. После таких слов действительно можно не говорить годами. – Калошин с некоторым умилением посмотрел на напарника. – Во всем он видит скрытую духовность тварного мира.

За мастерской скульптора находилась небольшая комнатка с шатким столом посредине и парой колченогих табуреток. В углу стояло несколько лопат и деревянные козлы – на них ставили гроб с покойным, прежде чем опустить его в могилу.

Хозяевами этого крохотного помещения были могильщики, как их называли на местном диалекте – копачи. Червон и Юрка являлись полной противоположностью друг другу, хотя в прошлой – докладбищенской – жизни оба были спортсменами. Высокий, атлетичный Червон некогда был гордостью города. Было время, когда его имя – Виктор Червоненко, участник Олимпийских игр, призер чемпионата Европы, чемпион страны по метанию диска, – не сходило со страниц газет и экранов телевизоров. Но серьезная травма перечеркнула все дальнейшие мечты и планы. Как-то незаметно короткая профессиональная деятельность чемпиона остановилась на последнем пункте связи – спортинструктор-грузчик-могильщик. Выход обуревавшим его горьким чувствам был найден чисто русский – он начал пить. Сперва крепко, а затем беспробудно. Ведь, как известно, последствия значительных карьерных перепадов легко топятся в вине. В чем Червон, собственно, и преуспел. Жесткое пьянство нанесло ощутимый удар по умственным способностям спортсмена, которыми он и раньше не блистал. Ничем не прикрытая его ископаемость была очевидной. «Много в теле, ничего в голове», – буркнул как-то вслед Червону Калошин. Не отставал от него в пристрастии к рюмке и коллега по лопате. Юрка – бывший боксер-легковес. Причем, неплохой боксер. Худой, жилистый, злой; он мог в уличной потасовке управиться с двумя-тремя амбалами. В одной из таких драк Юрка сломал челюсть сыну высокопоставленного местного чиновника, что немедленно сказалось на его свободе: несмотря на усилия знакомых адвокатов, обвиняемый получил четыре года тюрьмы. Правда, через пару лет он вышел на свободу по амнистии, но со спортом было покончено.

Червон в это время уже работал на кладбище, и когда у Юрки закончился срок, он пригласил приятеля к себе в напарники. Работали они споро и быстро – физической силы им было не занимать, но редкий день обходился без скандала. Почти любое слово, сказанное Червоном, вызывало у Юрки бурный протест. Или наоборот: все инициативы Виктора бывший боксер принимал в штыки. Друг друга они считали болванами и алкашами и заявляли об этом прямо и открыто. Иногда только вмешательство скульптора Калошина предотвращало потасовку между могильщиками. Впрочем, остывали они так же быстро, как и заводились. Оба понимали, что впереди их ждала та часть жизни, которая, по их мнению, будет относительно неплохой, уже хотя бы потому, что сразу за кладбищем, в соседнем переулке у Митревны, не переставая, гудел самогонный аппарат. Воздух в округе был наполнен сладковато-сивушным запахом, на который, словно шпанские мушки слетались местные забулдыги. В том числе и кладбищенские работники.

Последнюю комнату в этом бараке занимал я. Мудреная запись в моей трудовой книжке гласила, что ее обладатель является «художником-оформителем комбината ритуальных услуг». Круг моих обязанностей был прост, как и сама смерть – сделать надписи на лентах траурных венков, да обозначить именную табличку с датами рождения и смерти на памятниках и крестах. Как-то в дни особой занятости ваятель Калошин доверил мне невероятно сложную и ответственную, по его мнению, работу: на мраморной или даже на гранитной плите – уж не помню – керном выбить точечный портрет усопшего. Почти сутки я корпел над ликом покойника и, по мнению его родственников и самого Виталия, работа мне удалась. С тех пор подобные заказы постепенно переместились в мою мастерскую.

Работал я на погосте хоть и недавно, но уже привык к этим мало и плохо разговаривающим (кроме скульптора Калошина, разумеется, который был вполне дружен со словом) и расплывчато думающим людям. Они притягивали меня к себе – с ними было спокойно и легко. Человек на самом деле прост; нет у него ни сложности, ни глубины, ни содержания, а есть только ежедневное бремя существования. Мы занимались несложным и важным делом, но всё же деятельность нашу, несмотря на безусловную необходимость, вряд ли можно было назвать созидательной.

Контора комбината располагалась в самом начале нового кладбища, и непосредственный наш начальник – инженер-нормировщик Копылов – появлялся в мастерских пару раз в день. C заметной на лице жадностью он быстрыми глазами осматривал помещения, пересчитывал заготовки обелисков, мраморные плиты, мешки с цементом и прочие материальные ценности. Иван Владимирович работу свою любил и в затхлом воздухе тлена чувствовал себя довольно уверенно. Более того, погребальная деятельность приносила ему существенный (помимо зарплаты) доход, ибо именно инженер давал разрешение на подзахоронение к родственникам на старой территории. Копылов также доставал где-то дешевый камень, который проводил через бухгалтерию по завышенной цене. Жизнь, прожитая в непрерывной суете и заботах, отложила отпечаток на его лице. Был он не по чиновничьи смуглолиц и не по годам морщинист. Темно-серый твидовый костюм, который ежедневно носил Иван Владимирович, был бы ему к лицу, если б не слишком торопливая, пружинистая походка. Усталый, настороженный взгляд из-под крупных очков скоро скользил по предметам и людям, моментально давая увиденному не только оценку, но и цену. Копылов был маленькой рыбешкой в очень зарыбленном водоеме по имени Стикс. Кладбищенский бизнес по бюрократично-иерархической каменной лестнице взбирался достаточно высоко. Начальник, по общему мнению коллектива, был не очень хороший человек. Сукин сын, проще говоря. Главным достоинством своей жизни Иван Владимирович считал то обстоятельство, что он некогда организовывал захоронение первого секретаря крайкома КПСС. Несмотря на безупречную фамилию инженера, говорили, что он – еврей.

III

Иван Владимирович заглянул в глаза Белошапки и сморщил лицо. Достал из кармана сигареты, чиркнул спичкой. Пурпурный дымок нехотя потянулся к фанерному потолку мастерской. К своим подчиненным Копылов относился с тихим, но постоянным раздражением.